Кирилл и Мефодий - Юрий Лощиц

Но не странно ли, что называя житие «апокрифическими сказаниями», в другом месте статьи автор ссылается на тот же самый источник как на вполне достоверный, не вызывающий никакого сомнения? «Сообщения о еврейской общине в Херсонесе в раннем средневековье, — пишет он, — находятся в житии Кирилла (IX в.) и в "Киево-Печерском патерике" (XI в.)». Значит, когда подворачивается нужная автору «информация», то и апокриф уже не апокриф?

Вернёмся, однако, к придиркам гиперкритиков со стажем. Что худого находят они в привычке Философа впрок запасаться нужными в спорах доводами? Разве не такова практика каждого опытного полемиста? Совершенно ведь очевидно, что и перед хазарской «беседой» Константин не мог не готовиться к ней самым тщательным образом. Не этим ли он, как мы знаем из жития, занимался накануне, в Херсоне? Не этим ли обязан был заняться ещё в Константинополе, перед отправкой в неизвестную землю? Не был же он настолько горяч и задирист, чтобы, вооружась самоуверенностью, лезть в схватку наобум. Если он готовит себя к новому богословскому поединку, значит, как и прежде, обязан оглянуться и удостовериться: есть за спиной у него бойцы достойные, хорошо оснащённые, готовые и с ним поделиться закалённым мечом и непробиваемой бронёй, оружием Писания и Предания.

Агиографы, готовя окончательный текст «Жития Кирилла», вполне могли и не раскрывать читателям всех сложностей, с которыми пришлось столкнуться при его подготовке. Скорее всего, и сам Мефодий, застань он их за работой по сокращению полного корпуса хазарской «беседы», посоветовал бы сократить заодно и это упоминание о своём переводе её и других «бесед». И тем самым в который раз настоял бы на праве служить брату до конца бескорыстно.

Но им очень хотелось о такой службе старшего младшему сказать отчётливо, во всеуслышание. Для того и назвали общее число «словес», то есть различных греческих сочинений Философа, введённых Мефодием в круг чтения первых славянских книгочеев.

Кто бы и как бы потом ни судил и рядил, а совестливое предупреждение агиографов о том, что их читателям предстоит знакомство лишь с частью вместо целого, драгоценно ещё и доверчивостью людей, писавших первое в мире славянское житие. Они ведь тем самым приняли на себя ответственность и за какие-то возможные спрямления, допущенные по неопытности.

Нет, мы не станем подвергать сомнению ценность проделанного ими труда. Даже то «немногое», что в итоге представлено было агиографами вместо «многого», подскажет каждому непредубеждённому читателю, что их намерения были до конца чисты.

Итак, хозяева и гости устроились за столом обеденным, который почти сразу оказался и столом «обмена мнениями».

Первое слово ждали из уст кагана. Он взял свою чашу и произнёс:

— Пью во имя единого Бога, сотворившего весь тварный мир.

Позволили произнести слово и Константину. Если каган сразу же подчёркивает своё иудейское представление о едином Боге, которое у них, иудеев, позже позаимствовали и мусульмане, то уместно ли христианину забыть родной Символ веры?

— Пью во имя единого Бога и Слова его, которым небеса утвердились, и животворящего Духа, которым вся сила их исполняется.

— Все мы об одном говорим, — миролюбиво заметил каган, однако не упустил случая показать гостю свою бдительность, — но вот в чём различие держим: вы троицу славите, а мы, изучив книги, — Бога единого.

— Слово и Дух книгами же проповеданы, — счёл нужным уточнить и Философ, которого не могло не порадовать, что книгам в здешнем общении будет всё же отдано должное. Но, защищая перед каганом Святую Троицу, позволил себе не книжную, а простую житейскую притчу: — Если кто творит тебе честь, а слову твоему и духу не творит чести, а другой муж всем троим честь воздаёт, то который из двух честен пред тобою?

— Который всем троим честь воздаёт, — вынужден был признать каган…

Желая замять это неловкое для его достоинства смущение, иудеи, став поближе к Константину, тут же отвлекли его на другую тему:

— Ответь, как может жена вместить Бога в чреве, если она и узреть незримого Бога не в состоянии, не то чтобы родить?

Тогда Философ показал перстом на кагана и на первого его советника.

— Как думаете, если кто-то говорит, что первый советник не может достойно принять у себя кагана, но при этом говорит, что последний раб его может у себя принять кагана и честь ему воздать, то, скажите мне, назовём ли так говорящего безумным или смышлёным?

— Крайне безумным!

Константин не промедлил и с новым вопросом, как будто никак не связав его с предыдущим:

— А кто из видимых тварей достойнее всех?

— Человек, — ответили ему, — ибо по образу Божию сотворен.

— Значит, безумны, — продолжал Философ, — считающие, что Бог не может вместиться в человека, если Он и в купину вместил себя, и в облако, и в бурю, и в дым, являясь то Моисею, то Иову. Нужно ли, когда кто-то болен, исцелять другого, здравого? Когда человеческий род пришёл в последний предел греховного истления, от кого бы он принял исцеление, как не от самого Творца, скажите мне? Врач, желающий приложить пластырь болящему, приложит ли его к дереву или к камню, и будет ли от сего прок? И потому Моисей, исполнясь Духа Святого и руки свои воздев, так молится: «В громе каменном и в гласе трубном не являйся нам, Господи щедрый, но вселись в нашу утробу, отними наши грехи». Акилла так говорит.

Этот Акилла, на авторитет которого вдруг ссылается Философ, стоит того, чтобы о нём здесь упомянуть. Напор доводов Константина так стремителен, что противная сторона с самого начала, похоже, не поспевает по следам его доказательств. И это при том, что о предсказанности боговоплощения, о смысле прихода в мир Слова-Христа он намеренно говорит иудеям примерами не из евангельских книг, а из их же собственной ветхозаветной истории. Уж эти-то примеры не могут не быть на слуху у каждого из них. Впрочем, Философ заранее готов и к тому, что его ссылки на ветхозаветные книги будут восприняты противной стороной как недостаточные и сомнительные. Ему ведомо, что иудейские книжники издавна с недоверием относятся к Септуагинте — высокопочитаемому сперва в эллинской, а потом и в христианской среде переводу книг Ветхого Завета с древнееврейского на греческий язык, осуществлённому для потребностей еврейской общины в Александрии и для пополнения знаменитой Александрийской библиотеки. Хотя Септуагинту и переводили не сами греки, а семьдесят еврейских толковников-библеистов, их перевод ревнивые раввины позже посчитали слишком вольным и предпочли ему переложение, которое осуществил уже во II веке н. э. принявший иудаизм учёный муж Аквила (в житии он Акилла).