Де Голль - Марина Арзаканян

Кабинет Пфлимлена не принимал никаких мер для подавления алжирского мятежа, а напротив, стремился сохранить контакт с командованием армии. Правительственное коммюнике, выпушенное 14 мая, поручало «главнокомандующему алжирских войск поддерживать порядок и обеспечивать охрану граждан»{393}. Премьер-министр лично связался по телефону с Саланом и просил его о том, чтобы он убедил членов комитета признать его правительство единственно законным{394}. Салан ничего не обещал. Он до сих пор был в нерешительности и не знал, на чью сторону встать. В тот же день в Алжире состоялась пресс-конференция, на которой Дельбек все время повторял:

«Комитет общественного спасения не признает созданное в Париже правительство и выступает за передачу власти де Голлю»{395}.

На следующий день устами Дельбека заговорил генерал Салан. 15 мая он в окружении представителей комитета произнес с балкона «ЖЖ» краткую речь перед собравшейся толпой. Он заявил о солидарности с мятежниками. Конец своего выступления Салан так описал впоследствии в мемуарах: «Я воскликнул "Да здравствует французский Алжир!" В этот момент я слегка нагнулся вправо, и Леон Дельбек шепнул мне на ухо: " Мой генерал, скажите 'Да здравствует де Голль!'". Это длилось не более двух секунд. Встав прямо напротив микрофона, я крикнул: "Да здравствует генерал де Голль!" Толпа ответила мне долгим ликованием»{396}. Волей-неволей, но все-таки решающие слова были произнесены.

Вскоре об этом узнали в Париже. Разъяренный Пфлимлен позвонил в Алжир и спросил Салана, почему он произнес имя де Голля. Генерал ему ответил:

«Я воскликнул "Да здравствует де Голль", потому что все население Алжира убеждено так же, как и я сам, что в настоящий момент лишь он может в качестве главы правительства вернуть Франции веру в свою судьбу великой нации, защитить общественные институты и сохранить французский Алжир»{397}.

А де Голль в Коломбэ только и ждал подходящего момента, чтобы вступить в игру. Генерал решил, что 15 мая, после призыва к нему главнокомандующего французскими войсками в Алжире, он как раз настал{398}. Двенадцать долгих лет де Голль ждал своего часа и больше церемониться с Четвертой республикой не собирался. Он еще в юности запомнил двустишие Сюлли-Прюдома[40]:

Viennent les ans! J'aspire a cet, age sauveurOu mon sang coulera plus sage dans mes veines{399}.

Пришло время!В моем возрасте я чувствую,Как сама кровь в жилах становится мудрее[41].

Вот теперь де Голль понял, что эти строки о нем. Ни за что он не упустит появившийся шанс, чего бы ему это ни стоило. Для начала генерал выступил с первой декларацией: «Деградация государства неизбежно влечет за собой отчуждение союзных народов, волнение в действующей армии, раскол внутри нации, утрату независимости. Вот уже 12 лет, как Франция пытается разрешить проблемы, непосильные для режима партий, и идет к катастрофе. Некогда, в тяжелый для нас час страна доверилась мне, чтобы я повел ее к спасению. Сегодня, когда Франции предстоят новые испытания, пусть она знает, что я готов взять на себя власть Республики»{400}. Заявление де Голля послужило поводом для оживленных дебатов в парламенте. А пока в Национальном собрании спорили, хорошо генерал поступил или плохо, Сустель смог усыпить бдительность дежуривших возле его дома полицейских, выехать из Парижа и через Швейцарию добраться до Алжира. Его появление там способствовало окончательному введению мятежа в голлистское русло.

Теперь представители генералитета алжирской армии действовали совместно с голлистами, которые, в свою очередь, через специально разработанную кодовую систему постоянно имели связь с Парижем и держали в курсе всего происходящего генерала де Голля{401}.

19 мая де Голль выехал из Коломбэ в Париж, чтобы дать во дворце Орсэ пресс-конференцию. Большой зал дворца был переполнен. Пришли многие голлисты — Шабан-Дельмас, Дебре, Мишле, Мальро, писатели Франсуа Мориак и Грэм Грин, послы европейских государств, в том числе и Виноградов. Генерал появился ровно в три часа. Присутствующие отметили, что он постарел, стал более грузным, волосы посеребрились сединой, тяжеловатые черты лица с возрастом сгладились, голос стал приглушенным. Журналисты увидели перед собой человека более покладистого, чем прежде. Если раньше он был высокомерным и чопорным, отличался безапелляционностью своих суждений, то сейчас стал осторожным и обходительным.

Прежде всего генерал провозгласил себя сторонником демократии и республики, напомнив, что в послевоенный период, возглавляя Временное правительство, он «восстановил гражданские свободы» и «провел прогрессивные социально-экономические реформы». Относительно положения в Алжире де Голль высказался очень уклончиво, лишь сказав, что «в сложившихся кризисных условиях» армейское командование, «выполняя свой долг наведения порядка, поступило правильно». На вопрос Ги Молле, касающийся его возможного прихода к власти, генерал ответил, что хотел бы получить «чрезвычайные полномочия на формирование своего кабинета»{402}. По отношению к социалистам де Голль проявил максимум любезности. Робер Лакост вдруг стал «его другом». А Ги Молле, оказывается, «стоял с ним рядом на балконе ратуши города Арраса» в дни освобождения Франции. Далее в адрес лидера социалистов было произнесено немало лестных слов{403}.

Ги Молле следил за ходом пресс-конференции по телевизору, установленному в Бурбонском дворце. Услышав такие слова, он воскликнул: «Но ведь это ложь! Я же в это время находился в Нормандии»'{404}. Это действительно была ложь. Но кому не понравится, когда из тебя делают чуть ли не героя. Поэтому Молле очень быстро успокоился. А де Голль знал, что говорил. Ведь в известной мере у социалистов в руках находился ключ к власти. Он прекрасно понимал, что правых (представленных в парламенте партией «независимых» и МРП) ему не придется долго уговаривать утвердить его в качестве премьера. О поддержке коммунистов, имевших 150 мандатов, и думать было нечего. Поэтому позиция 95 депутатов Социалистической партии могла стать решающей.

Когда в конце пресс-конференции де Голля спросили, не собирается ли он ограничить общественные свободы, он ответил: «Разве я когда-либо это делал? Наоборот, я их восстановил, когда они исчезли. Неужели кто-нибудь думает, что в 67 лет я собираюсь начать карьеру диктатора?»{405} Считая, что на сегодняшний день он сказал все, что хотел сказать, генерал удалился в Буассери.