Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон - Николай Вирта

Как-никак глубокое проникновение в революционные организации дало результаты: в конце концов именно Филатьеву охранное отделение обязано раскрытием «Союза борьбы»…

— Я же это сто раз слышал, Алексей Матвеевич. Я же присутствовал при допросах.

— Вот-вот! Из мелкой сошки подполковник Клыков умел выколачивать глупейшие сведения, а из главарей? Что он выудил из Ульянова? Впрочем, это так, к слову. Так с кого же начнем? Со Сторожева?

— Такой хам, такой хам!.. — застонал Кичин.

— Не в этом суть, Федор Федорович! По собранным нами сведениям, Сторожев личность очень любопытная. Мужик и пролетарий, но развит, начитан. Такие, знаете, книжечки штудировал!..

Филатьев позвонил. Вошел жандарм.

— Сторожева! — приказал Филатьев.

Кичин подошел к окну.

Вечерело, а дождь, начавшийся утром, не переставал лить, и на улицах творилось черт знает что.

Жандарм ввел заключенного. Филатьев махнул рукой, жандарм вышел.

Флегонт остановился у порога. В этот момент все, что так отличало Сторожевых, вдруг особенно стало заметным и во Флегонте: леденящее выражение глаз, твердая складка губ, железные скулы.

— Садитесь, — приветливо сказал Филатьев.

— Зачем вызывали? — резко спросил Флегонт. — Я все сказал, а чего не сказал, того не скажу.

«О господи, твоя воля! — подумал прокурор и зевнул. — До чего же все это надоело! Я же его предупреждал!»

— Мы готовы не тревожить вас, если вы пойдете нам навстречу, — любезно заговорил Филатьев. — Вы небось думаете: снова кто-то будет стучать кулаком по столу и совать вам под ребро револьвер. Между тем, хотите — верьте, хотите — нет, эти грубые приемы противны мне. Вам-то с ними приходится сталкиваться редко, а мне они просто, знаете, надоели.

Кичин застонал: «Какой цинизм, боже мой, какой цинизм!..

— Так что не будем упрямиться. Да и к чему? Ведь мы с вами старые друзья. Вы не узнали меня, а?

Только теперь Флегонт, все время думавший, где он видел этого прохвоста, вспомнил, что ему пришлось встречаться с ним в Тамбове.

— Бородка, бородка, Флегонт Лукич, изменила мою внешность, потому и не признали! — посмеивался Филатьев. — А вас забыть мудрено, громадны же вы, право! Будем разговаривать как старинные, так сказать, знакомцы, а? Начистоту. Вот допросы ваших друзей и единомышленников. С головой они вас выдали, Флегонт Лукич. Не подлецы ли, а? — Филатьев выкинул на середину стола листы бумаги. — Присаживайтесь, посмотрите, если интересуетесь. Секрета из этого я делать не намерен.

— Занятно, — недоверчиво проговорил Флегонт. — Так-таки и с головой? — Он сел в кресло.

— Читать даже противно. Есть же на свете негодяи… Например, небезызвестные вам Леонтий Слепов и Василий Волынин не раз видели вас на сходках, бывали вместо с вами на заседаниях Центральной рабочей группы… Ну и так далее… Почитайте, сделайте одолжение.

Флегонт начал читать показания.

Кичин сидел у камина, скучал, изредка издавал слабый стон и хватался за щеку. Филатьев подсел к прокурору и через плечо посматривал на Флегонта. Тот, кончив чтение, бросил бумаги на стол.

— Что скажете?

— Ну, прочел я все эти показания Ну и что?

— Странно в этих показаниях одно. — Филатьев незаметно подмигнул прокурору. — Вы из-за этих самых мерзавцев, можно сказать, несли голову на плаху, а они же вас выдали.

Филатьеву почудилось, будто его слова произвели впечатление. Он с удовольствием подумал, что, пожалуй, этот человек как раз то самое, что ему нужно.

Настоящий питерский рабочий и сам из мужиков! Лучшего деятеля для работы среди крестьян и не придумать!

— Этих людей вы мне не предъявили, заговорил Флегонт. — Что они на меня показывали, то мне неизвестно. Неизвестно мне и другое: они ли именно стали предателями? Ну, допустим, они. Не ради них я шел в это дело.

— Да, да, не стоит об этих подлецах говорить. Признаться, не для того я вас вызвал, чтобы допрашивать. Чего уж там допрашивать, батенька: вся ваша жизнь за последние годы у нас изображена, словно в романе. Всё знаем, всё! И почему из дому ушли, и как сюда попали… Только я не о том. Я сейчас говорил господину прокурору — человечество на заре нового века. Появилась новая идея — социализм. Эта идея соперничает не с монархией, боже меня упаси так плоско думать. Она яростно борется с другой идеей — христианской. Кто победит, известно одному небу, но человечество-то, человечество-то, Флегонт Лукич, оно между этими идеями, будто между молотом и наковальней! Христианская идея подчас уже не дает удовлетворения духовным запросам, потому что подпорчена, а примкни человек к вашей идее, его тотчас в камеру, на допрос, в Сибирь. А меня единственно заботит покой человеческий, мир, доброе сотрудничество. Дайте человеку покоя, душа требует покоя…

— Ну так дайте его! — насмешливо ответил Флегонт.

— К тому и веду, любезнейший Флегонт Лукич! — подхватил Филатьев. — но что для этого надо? Чтобы все подпольные идеи вышли на божий свет! Чтобы, с одной с одной стороны, они не представляли из себя запретного и, уж по одному этому, заманчивого плода, но, с другой стороны, чтобы эти идеи звали не к разрушению и несогласию, а к строительству, к гармонии.

— Занятно, — сказал Флегонт. — Это, стало быть, что же выходит? Выходит, что охранка хочет подмалевать всех под единый колер?

— Тон ваш мне непонятен, — сдерживая раздражение, проговорил Филатьев. — При чем тут охранка и какое-то там подмалевывание? Власть представит возможность рабочим и крестьянам открыто выражать свои недовольства, высказывать свои нужды и претензии к обидчикам. Пусть люди живут, содействуя прогрессу, а не становясь на путь противоречия правительству, которое единственно тем и озабочено, чтобы жизнь и быт тружеников прогрессировали к лучшему.

— Знаем мы этот прогресс, — с ухмылкой возразил Флегонт. — Ну ладно, что же дальше?

«Ну и мошенник! — подумалось ему. — Ишь ты, куда гнет!..»

— Ловко! — с восхищением заметил Флегонт. — Ловко, что и говорить! Вот то же самое мы слышали от легальных марксистов. Вам бы с ними столковаться, вот это была бы компания.

— И столкуемся! И с ними столкуемся, и с вами. — Филатьев был так увлечен собственным красноречием, что не заметил издевательской усмешки Флегонта.

— Но это еще не все, — горячился он. — Мы откроем двери рабочих казарм, народных домов, клубов, сельских общественных заведений. И пусть там народ честно и правдиво излагает свои требования. Более того, мы будем просить, мы умолять будем, чтобы умнейшие революционные лидеры руководили этой грандиозной дискуссией идей, этим невиданным в мире союзом мира, гармонии, доброго согласия.

— Здорово! — подзадоривал Филатьева Флегонт. — Вот уж что здорово, то здорово! Но ведь все это пока одни разговоры. А народ, вы его знаете, он все насчет послаблений будет гнуть. Как же насчет того распорядитесь?

— Бесценный! — проговорил сияющий Филатьев. — Я только и ждал этого вопроса. Вот что значит здоровая крестьянская натура! Ну ясно, без экономики ни шагу. Но и тут можно без всяких скандалов. Зачем социалистам тайно подбивать рабочих на забастовки? Помилуйте! Можно регулировать страсти идейные и страсти экономические.

— Ну, а ежели не сговоримся?

Филатьев отметил это «сговоримся».

«Клюнуло!»

— А если не сговоримся, друг мой, — подхватил он, — тотчас предупредим какого-нибудь там господина Сукин — сынова: «Тут ваша алчность чрезмерна, мы призовем рабочих к забастовке, а покупателей к бойкоту, если вы не уступите справедливым требованиям…»

— Все-таки — вдруг не договорятся?!

— К власти пойдем. Власть рассудит беспристрастно.

— Та-ак. Власть? Ладно. Ну, а мужики?

— Опять же только и ждал этого вопроса! Нам ведь все известно насчет ваших мужицких устремлений. Мы знаем, что вы мечтаете быть эмиссаром партии по мужицким делам. Но зачем же примыкать к демагогам, ежели и без них все можно устроить к всеобщему удовольствию?

— Ну что ж, — с благожелательностью, обласкавшей слух Филатьева, сказал Флегонт. — Почти все правильно, не подкопаешься… Вообще, так сказать, пока еще только мысленно…

— Именно, именно, пока в мыслях. Вернее, в идее. Но кто же нам помешает превратить идеи в живое дело и, благословясь, начать, а?

Филатьев торжествовал. Какая рыбка попалась! Он сиял, он посылал прокурору знаки и жесты, а тот страдал все больше — красноречие Филатьева выводило его из себя.

— Этакая, значит, всеобщая обедня под надзором начальства? — задумчиво проговорил Флегонт.

— Я понимаю, что под обедней вы представляете гармонию интересов, не так ли? Тут вы совершенно правы. А вот насчет начальства, как будто и в насмешку. Не пойму я вас… В том-то и дело, чтобы без начальства, а самодеятельно, чтобы самим же и руководить.