Кетополис: Киты и броненосцы - Грэй Грин

– Он нас вообще не учил, – буркнул Гай. – Вообще. Забудь. Забудь и не думай. Творцы миров! Делатели сущего! Дерьмо это и дерьмом изойдет. Это, если хочешь знать, мое личное мнение. Живи тем, что есть, и дай жить другому – ничего больше. Ничего больше, поверь. Изменять мир – это не дело художника. Это вообще не дело кого-то одного. Или даже нескольких людей, как бы близки духовно они ни были. Миру вообще насрать на наши потуги. Мир, если это ему понадобится, изменится сам и, поверь, вовсе не в ту сторону, в какую бы мы его толкали. Забудь, Конрад. Просто забудь.

Конрад вздохнул и убрал руки со стола.

– Я и забыл, Гай, да только – вспомнил, и ничего не могу поделать. Вчера еще – запросто бы смог, а сегодня – нет. Мне нужно знать. Мне нужно, понимаешь?

Гай в раздражении сбросил листы на пол. Вскочил, заходил по комнате. Полы халата развевались, будто флаги по ветру.

– Понимаю. Отчего же не понять? Вчера – забыл бы, сегодня – не можешь…

Остановился, придвинув лицо вплотную к лицу Конрада.

– А ты понимаешь, какие силы были вовлечены в то, чтобы Ричард Фокс исчез из поля нашего – да и любой другой досужей публики – зрения? Какие люди стоят за этим? И поверь, если они не хотят, чтобы кто-то узнал о судьбе Фокса, то никто и не узнает.

– Меня интересует не его судьба. Меня интересуют его книги.

– Книги! – фыркнул Гай. – Он говорит: книги! Книги без самого Ричарда – пыль, ничто, даже меньше, чем ничто.

Внезапно он остановился, обхватил себя руками. Пальцы его были тонкими и сильными, испачканными тушью. И то, что они испачканы именно тушью, вдруг показалось Конраду чрезвычайно значимым – словно промельком света в темноте.

– Я искал его, – сказал вдруг Гай тихим голосом, что сильно контрастировал с повышенным тоном, которым он говорил еще миг назад. – Когда он пропал – я искал его. Долго. Всю зиму. Обошел в этом чертовом городе квартал за кварталом: от Биржи до самых вонючих трущоб Горелой Слободы. Заводил знакомства, сорил деньгами. Несколько раз мне казалось, что – вот-вот сумею его найти. Но нет, не сумел. Ни живого, ни мертвого. Потом ко мне подобрались тихие, аккуратные господа, особо не афишировавшие место службы, но державшиеся слишком уверенно, как для простых – либо даже и непростых, какого-нибудь Гибкого Шульца, – преступников. Сказали, чтобы и носа не казал из дому, если в голове у меня будет мысль отыскивать следы Ричарда Фокса. Чтобы усвоил получше – дали и добавили: ты помнишь, я тогда всем говорил, что меня ограбили… Впрочем, нет, не помнишь – ты тогда был совсем… Ладно, не важно. Вразумили – и вразумили. Фокса я после не искал. И никто не искал. Долго – с год-полтора – ничего не происходило. А потом… Потом появились книги. По одной, по две. Никогда не больше. В плохих копиях, ты прав. Но стиль был слишком узнаваем. Слишком. И вот что странно – появлялись только у тех, кто мог платить. И хорошо платить, уверяю тебя. Отвратительная бумага, скверная тушь, но – узнаваемо, нельзя спутать. Этакий декаданс… А декаданс нынче – в цене, ты знаешь. Такие странные книжки…

Это Конрад как раз сумел оценить – среди бумаг, что он видел в папках в кабинете господина Эйплтона, были и тоненькие, страниц в пятнадцать – двадцать, выпуски – «главы», стояло на обложках, – сшитые, однако, приличными шелковыми нитками. Рисунки выполнены были вручную, однако угадывалось, что – только копии. Угадывалась и рука мастера, причем – не только Конрадом, поскольку имя Ричарда Фокса, главы «школы черно-белого рисунка», как называли ее в официальных документах, либо «общества новых героев», как называли ее между собой сами ученики, было произнесено именно в доме на Золотом проспекте, и – не им, не Конрадом.

К тому же господа официалы Канцелярии нащупали слабину в конрадовском мировосприятии совершенно безошибочно: им даже не пришлось растолковывать, что необходимо сделать, – Конрад сам вызвался разузнать среди коллег-рисовальщиков как можно больше о тех, кто копирует романы (новые романы!) без вести пропавшего Ричарда Фокса.

– …и знаешь, что я скажу? – продолжал между тем Гай, стоя все так же вполоборота. – Фокс – или кто там? – сочиняет теперь скверные романы: я их видел, я знаю. Скверные не по технике – по сути, по духу…

Конрад знал – чувствовал, ощущал! – и это. Рисунки в брошюрах производили странно гнетущее впечатление: словно вся меланхолия и все несчастья мира водили авторским пером. Это сквозило во всем: в мимике персонажей, в развороте их тел, в игре светотени на краях рисунков. Не ощутить этого было совершенно невозможно.

– И, – продолжил Гай очень медленно и раздельно, – Я. Не хотел бы. С этим. Иметь. Никаких. Дел.

Все, вроде бы, достаточно ясно, но…

– «Бы», – сказал Конрад. – Я услышал это «бы», Гай. И оценил его. И я оценил еще и твои слова о том, что для тебя эти рисунки.

– Зараза, – пробормотал Гай и резко сел, свесив ладони между колен – волосатых и мосластых, – что выставились из-под халата. – Никогда я не любил, когда ты начинал делать умозаключения. Никогда.

– И еще… – Конрад помедлил, но все же закончил: – Мне будут нужны сомские бобы.

Стаббовы причалы Конраду довелось посещать лишь дважды, причем в первый раз – ребенком. Воспоминания сохранились самые смутные, однако вот что оставалось удивительно ярким, так это чувство сладкой жути, связанное отчего-то с этими кварталами.

Теперь, приближаясь к трупу некогда – давно, до рождения еще его, Конрада, поколения, – людного района, он ощущал все то же чувство сладкой жути, причем – отчетливо и совершенно недвусмысленно. Оно накатывало словно прилив: ровно и неотвратимо. По всем законам природы должна была оставаться некая грань, пересечь которую такое чувство не смогло бы, однако не было уверенности, что он, Конрад, не сбежит раньше.

Скорее всего, конечно, было в этом что-то глубоко личное, но вот ведь – вставало комом в горле и никуда от него не денешься.

Старый обтерханный мобиль (открытое ландо времен как бы не доисторических; плохо выделанный каучук не спасал ни от одной выбоины) он нанял, соскочив у Музея со скрипящего всеми своими деревянными деталями и бронзовыми заклепками трамвайчика: довез его до северной оконечности Портовой дороги – до того места, где она, перевалив через водораздел, начинала споро бежать под гору. Дальше мохнатый (зимняя доха, дань подступающей зиме) автомедон ехать отказался («Да что вы, сэр! мне и моя шкура дорога, и старичка моего!»), и пришлось подбираться к Причалам на своих двоих, поглубже надвинув на брови широкополую шляпу.

Ветер здесь был с моря: соленый, с колючей водяной взвесью.

Дорога, некогда мощеная, нынче щерилась сплошными щербинами и ямами. Кое-где через грязь были переброшены ветхие мостки из старых корабельных досок, а где-то приходилось пробираться так, напрямую. Дома по обе стороны выглядели совершенно под стать дороге: с каждым шагом в глубь района они не то чтобы ветшали, но становились какими-то хрупкими, эфемерными, словно сложенные из захватанных, пропыленных кораллов. Краска на фасадах где выцвела в пастель: розовая вместо красной, нежно-салатная вместо зеленой, а где и облупилась.