Экспертиза любви - Ирина Степановская

Лене стало стыдно. Какая же она эгоистка. Она себе жила и ничего не замечала. Ей так было хорошо, что все всегда решала мама… Она даже задуматься ни о чем не хотела.

— Ты мне все-таки расскажешь, как отец утонул? — У Лены неожиданно пропал весь запал. Наверное, действительно она дура, что прибежала в больницу. Можно было оставить расспросы до вечера.

— О, пожалуйста. — Мать запрокинула голову, закрыла глаза, и на лице ее появилась какая-то непонятная Лене, даже злорадная улыбка. — Меня там не было, но я это будто вижу. Мне рассказал следователь. — Мать выпрямилась и стала говорить твердым голосом, будто отдавая распоряжения по работе: — Как ты знаешь, отец умер летом. Был конец сессии, пересдача экзаменов. Какая-то его очередная подруга, обрадовавшись, что отец поставил ей заурядный трояк на экзамене, приглашает его к себе на дачу. Дача находится на берегу реки. Они там одни. Подруга напивается, лезет в воду, начинает тонуть… Твой отважный папка кидается вслед за ней. То ли топить ее, то ли спасать. — Светлана Петровна нервно засмеялась, и Лену чуть не вытошнило от этого смеха. — Берег был илистый, скользкий. Он тоже был пьян. Итог банален. Девица выбралась из воды сама, а твой отец, как последний придурок, утонул. Девица, видите ли, ушла в дом переодеваться — ей надоело смотреть, как он бултыхается в воде. — Лена молчала. Мать посмотрела на нее и добавила: — Хорошо, что меня там не было.

— Ты бы ее утопила?

— Я бы его спасла. И все началось бы сначала. — Между бровями на лице Светланы Петровны проявилась горестная складка. — Вот ты меня спросила — как я жила без отца целый год? Так я могу тебе ответить. Замечательно. Просто великолепно. Обалденно! Отпад. Лучше не бывает.

— Ты серьезно? — спросила Лена.

— А как же? Хулиганистый подросток отправился на каникулы к Господу Богу. Заботливая мамаша, в том же лице и жена, вздохнула с облегчением. Господь в обиду никого не дает.

— Я пойду назад на работу. — Лена встала и подошла к зеркалу. Долго смотрела на свое лицо. — Ну, и видок у меня.

— А ты как приехала сюда? На троллейбусе?

— Нет, меня привезли.

— Белый «Пежо»? — Светлана Петровна заглянула Лене в глаза, поцеловала, и Лена на этот раз не отстранилась. — Смотри, девочка, не ошибись. Думай головой, а не сердцем. Сердце, как ты знаешь, сплошь мышечный орган. В нем серого вещества нет. Поэтому сердце думать и не умеет.

— Оно чувствует…

— Ни фига. — Светлана Петровна ласково скользнула рукой по волосам дочери, по плечам. — Ничего оно не чувствует. Оно делает глупости, за которые потом расплачиваются и голова, и руки, и попа.

Лена вдруг вся обмякла, как растеклась. Бессильно опустились ее плечи, безвольно упали руки, приоткрылась и оттопырилась нижняя губа.

— Ну почему все так гадко, так муторно, так ужасно устроено на свете? — Лена смотрела на себя в зеркало и не узнавала — перед ней была уставшая, даже изможденная женщина. Мать подошла и встала лицом к зеркалу рядом с ней, обняла за плечи, прижалась щекой к бледной Лениной щеке. А Лена смотрела куда-то в глубину зеркала и говорила медленно, как в гипнозе: — Я сегодня держала в руках чью-то мертвую голову и думала: вот у этого человека уже прошла жизнь. Скоро пройдет и моя.

— Милая моя! — Светлана Петровна тоже как-то вся сморщилась, постарела. — У тебя еще все впереди. Все только начинается. Еще много хорошего ждет тебя впереди. — Она смахнула слезинку, выкатившуюся из уголка глаза. — Только не ошибись, связывая себя с другим человеком. Обдумай все внимательно. Мне расскажи…

Какие у них похожие лица! И обе смотрят в глубину зеркала — не на себя. Каждая в свою жизнь. Одна — в прошлую. Другая — предвосхищая будущую. Лицо матери шире, мощнее. В излете бровей и в твердости рта — Лена впервые это заметила — в материном лице — сила. А у нее, Лены, только вопрос. Один огромный вопрос в глазах. И что там, впереди?

— Все будет хорошо. — Светлана Петровна поцеловала дочь в макушку, в щеку. — Все будет так же, как раньше. Ничего ведь не изменилось? Есть ты. Есть я. В твоем прошлом у тебя всегда будут мама и папа. Ты считала, что у тебя был хороший отец. Пусть так и останется. Я ведь для этого и скрывала правду. У тебя будет своя жизнь. И может быть, очень скоро то, что ты узнала сегодня, не будет иметь для тебя никакого значения. — Мать развернула ее лицом к себе и прижала к груди. — Я только хочу быть тебе полезной. — Она улыбнулась, и улыбка ее была теперь, как всегда, веселой и немного усталой. — Я начинаю бояться, что мне становится не о ком заботиться.

Лена обняла ее и услышала, что тот самый орган, про который мать сказала, что он ничего не чувствует, бьется, бьется… как птица, бьется у матери в груди. И Лене вдруг стало смертельно страшно, что это биение когда-нибудь может остановиться.

Студентам второй группы повезло (или не повезло) значительно больше, чем первой. Извеков закончил секцию, как и обещал Клавдии, за полчаса. Студенты тоже получили моральное удовлетворение от занятия, хотя никакого детального разбора случая не было. А что было разбирать? Конечно, не каждый день увидишь, как из грудной клетки торчат самые обыкновенные ножницы.

— Вогнаны с большой силой, вероятно, мужчиной, — объяснил студентам Извеков. — Женщины — те, скорее, не бьют, а балуются.

В данном конкретном случае были пробиты мечевидный отросток грудины, край легкого и задето сердце. Женщина умерла очень быстро, практически сразу. Раневой канал располагался наискосок, немного снизу и вверх, что предполагало, что ножницы держали, как нож.

— Мужика надо искать, — подвел итог занятию Виктор. Студенты понятливо покачали головами, записали в тетрадки. Дискутировать особенно было не о чем, ножницы упаковали в специальный конверт для передачи физикотехникам Владу и Владику, взяли материал на гистологическое исследование. В общем, когда Лена и Соболевский вернулись на кафедру — в Бюро уже была тишь да гладь. Клавдия успела даже вымыть полы и о чем-то оживленно разговаривала с дочерью по телефону.

— Машина — супер! Нисколько не жалею, что ее купила. Завтра же приеду на ней на работу! — Потом Антонина понизила голос и заговорщицки спросила: — А он здесь?

— Только что явился. Привез эту, рыжую. Вместе прошли на кафедру. Понесли туда арбуз. Витька тоже там.

— Ну, понятно… Отмечать там будут, наверное. Ничего, я сейчас на мойку, приеду завтра — все ахнут. Тогда поглядим.

В окно затарахтел мотоцикл, это Рябинкин вернулся с лекции. Повесил на руку шлем, позвонил в морской колокол. Один гулкий удар, два, три… Клавдия вздохнула, отключила телефон.

— Иду!

Клавка поджала губы, но вслух побоялась ворчать на Рябинкина. Ходят тут, шляются, ни покоя от них нет, ни пользы никакой…

— Что, занятие уже окончилось?

— Только что, Петр Сергеевич.

Зачем говорить, что студентов не было в Бюро минут уже как сорок?

Рябинкин взглянул на наручные часы, с неудовольствием покачал головой, пошел на кафедру. В ассистентской Извеков и Соболевский с аппетитом поглощали огромный арбуз. Здоровенная гора полосатых корок влажно зеленела на газете. Еще целая красная, с черными вкраплениями семечек полусфера стояла нетронутой на сравнительно чистой половине извековского стола.

— Давай, Петр Сергеич! Присоединяйся! — Извеков с набитым ртом доброжелательно отсалютовал куском арбуза. — Чего ты долго так? Лекция-то должна была окончиться час назад. Пробки, что ли, были?

— Для мотоцикла пробок нет. — Петя присел на случайно оставленную Людмилой Васильевной табуретку. Огляделся по сторонам. Вот и окончился первый его день на кафедре. Разве об этом он думал все лето? Нет, не такого он ждал. Первое занятие оказалось скомканным… Лекция прошла нормально, но потом пришлось заезжать в деканат… Все время какая-то суетня и беготня. Петя вздохнул. — Ну, дайте хоть арбуз попробовать.

Лена сама есть не могла. Так, пару раз откусила по маленькому кусочку. Но Рябинкину поднесла здоровенный, разрезанный на части ломоть на пластмассовой одноразовой тарелке. Соболевский, глядя на нее, улыбнулся. Она тоже попыталась улыбнуться в ответ, но не смогла — неясная тревога ныла в сердце. Как-то очень уж быстро вошел в ее жизнь этот человек. Ну и пусть! Какие у него глаза! А руки… И вообще-то никто из мужчин о ней еще так не заботился…

— Осторожнее, Петр Сергеевич, сок каплет!

— Салфетки есть?

Дали и салфетки.

Петр Сергеевич куснул — сладкая ароматная мякоть расплылась на языке и зубах сочными крупицами. Он куснул второй раз, третий — сладкая влага проникла в живот — и смягчила, и подсластила и суетню, и колготню, и неудовлетворенность собой и проведенным днем, наполнила душу и тело запахом ушедшего лета и ароматами осени, и оживила, и напоила… И Петр Сергеевич кусал и глотал, торопясь и не прожевывая всю эту предучебную бестолковицу, всех этих грузчиков, мытье полов, вчерашнюю до трех часов ночи подготовку к лекции, споры и перебранки с Хачеком, неразбериху со ставками, замечания лаборантки… он кусал и глотал, кусал и глотал, и сладкий сок арбуза, как сок земли, стал наполнять его до самых краев силой и надеждой. Петр Сергеевич, испачканный до ушей, смотрел не вокруг, внутрь себя, а видел напротив лица своих сотрудников — рыхлое, как блин, рыльце Извекова, вопросительную элегантную маску Соболевского, какое-то затравленное сегодня и словно еще неравномерно выросшее, как у подрастающего котенка, личико Лены. Он смотрел и чувствовал себя все-таки сильным.