Блудные братья - Евгений Филенко

— Потому что для нас это — способ передвижения, а для них — родной дом. И они не хотят, чтобы незваные гости следили в чистых комнатах грязной обувью. Так что нет Хаосу дела до нашей Галактики, и вообще никакой это не Хаос…

— Хаос, — нахмурилась Рашида. — Изначальное зияние, породившее Землю, Преисподнюю, Мрак, и Любовь… Что ты имел в виду?

— Пустяки, условное обозначение…

— Но ты рассуждаешь так, будто в болезненном бреде, что тебе наговорил Стас, есть какой-то смысл! Будто кто-то пытался использовать его как… как скорохода с письмом!..

— Хорош скороход! — хмыкнул Кратов. — Двадцать лет добирался, и все лесом да болотом… Рашуля, мы здесь уже битый час фантазируем и сочиняем, исходя из дерзкого допущения, будто кто-то нам что-то стремится сообщить!

— И в меру своей наивности пытаемся это сообщение прочесть, — присовокупил Спирин.

— Вот для чего я и надеюсь на ментограмму ертауловского мозга, — сказал Кратов. — Не портретами ЭМ-зверинца он перегружен, а этим самым письмом. И тот бред, что он выдает все эти годы, лишь отдельные фразы, вразнобой выхваченные из текста.

— Возможно, возможно, — сказал Спирин. — Это очень объясняет все, что произошло с тахамауками с «Азмасфоха».

— Стаса они сделали почтальоном, — горько промолвил Кратов. — Против его воли. Сумку через плечо, ногу на гравискейт, и — айда… Но тогда при чем здесь я? Зачем они меня-то сделали «меченым атомом»?!

— Вы все при чем, — сказал Спирин. — Это было не простое письмо. Это было «длинное сообщение». И вы, все четверо, его приняли.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Блудные братья IV

1

Ступать по ребристым плитам проспекта Буканеров и не ощущать мерзопакостного хлюпанья, не испытывать отвратительной сырости в обуви и в одежде — было ощущением невыразимо приятным. Этим вечером дождь в погодном расписании не значился. По высокому тропическому небу, подсвеченные закатом и рано взошедшей Цыганкой, бродили случайные облачка-пелеринки. Над горизонтом метались плотные столбы пульсирующего света — не то местный природный феномен, сродни земному «зеленому лучу», не то отблески какого-то чрезвычайно отдаленного веселья посреди океана. В прохладном воздухе разлито было обычное вечернее безумие.

— Удивительно, — сказал Кратов — Сколько времени мы с тобой знакомы?

— Не поверю в твою забывчивость, — Идменк приподняла тонкую дужку брови, слегка нарушив ее идеальное начертание — Это какой-то намек?

— Вовсе нет. На что бы я вдруг стал тебе намекать? Если мне что-то от тебя понадобится, я назову это своим именем…

— Дождливая ночь с четырнадцатого на пятнадцатое ессуана. Почти сорок дней тому назад.

— Так вот: я не припоминаю, чтобы когда-то бродил здесь с тобой средь бела дня. Скажу больше: я и без тебя ни разу этого не делал. А что, на Эльдорадо бывает белый день?

— Бывает, — ответила Идменк. — Но он неинтересен. Он — лишь скука перед наступлением тьмы, когда все и начинается. В этом городе живут «совы».

— А есть другие города, где живут «жаворонки»?

— Конечно. Например, пляжи Южной Нирритии. Там не бывает дождей. Солнце заходит на четыре часа. Море всегда спокойно и ласково. Но если ты хочешь сломать себе шею, отправляйся в бухту Ифритов. Там гуляют десятиметровые волны.

— Хочу в бухту Ифритов. А не могли бы мы отправиться туда прямо сейчас?

— Ты же понимаешь, что это невозможно. Кратов натянуто засмеялся.

— Понимаю, — сказал он. — Ты удрала от мужа. А я — от важных обязанностей. Благо у нас вот уже скоро месяц, как ничего не происходит. А у вас?

— У нас ничего не происходит никогда.

— Тебя даже не колотят?

— Я не даю повода. Кратов страшно засопел.

— Сейчас мы дадим повод, — сказал он невнятно и, согнувшись почти пополам, нашел под черным капюшоном и черной же полумаской упругие прохладные губы…

«Это меня бы нужно колотить, — подумал он блаженно. — Как шаманский бубен. Чтобы хоть немного привести в чувство! Тем более, что лично я ни в какое чувство приходить вовсе не желаю. Кроме того, разумеется, единственного чувства, что живет во мне прямо сейчас. Раньше-то меня хотя бы на ринге как-то колошматили. А после того, как я стал „журавлиным наездником“ первой ступени, впредь не положено мне вступать в единоборства с непосвященными, так что, братцы, некому больше на этой планете мне вправить мозги на место…»

Идменк вдруг хихикнула.

— Наверное, нас принимают за маленькую дочь с очень большим отцом, — сказала она немного задохнувшимся голосом. — Видишь, оборачиваются.

— Не вижу. Плевать мне на них, пусть думают что хотят. Я тысячу лет не гулял по вечернему городу с женщиной. — Кратов помолчал, вспоминая. — И бог весть сколько ни с кем не целовался.

— Ни одна кошка не знает, на что только ты тратишь время.

— У вас на Яльифре кошки — тоже священные животные? — удивился Кратов.

— У нас нет кошек. В домах мы держим зверьков, которые называются кнекулф. Они покрыты разноцветными перышками, обожают, когда им щекочут живот, и умеют предсказывать подземные толчки. Для нас, живущих в толще гор, это очень важно. Мои слова — всего лишь заимствованная идиома. С кошками я познакомилась на Эльдорадо. Это было приятное знакомство.

— А были и неприятные?

Сиреневые глаза под полумаской иронически блеснули.

— Не надейся, что ты у меня первый…

— Твоя откровенность порой ставит меня в тупик.

— Земные женщины скрытны?

— Хха! — воскликнул Кратов, неуклюже пытаясь подражать эхайнской интонации. — Земная женщина — очень особенный зверек. Куда там кнекулфам и кошкам… «Сосуд греха», как с затаенным восхищением называли их древние. Целомудренная скрытность в них соседствует с невероятным, обескураживающим бесстыдством. И неизвестно, что нам, мужчинам, больше по сердцу.

— Не надейся, что женщины-юфманги иные. Кратов вздохнул.

— Все женщины, во всех мирах, во всей Галактике, будь они покрыты чешуей или перьями… будь они о шести руках и десяти глазах нежнейшего фиалкового оттенка… все они одинаковы.

— О! — с притворным восхищением воскликнула Ид-менк. — Твой опыт не сравнить с моим…

Кратов почувствовал, что его сердце сейчас взорвется в груди, как дождавшаяся своего часа бомба. Тысячу лет он не гулял с женщиной по вечернему городу… равно как и по дневному, и по утреннему. Тысячу лет он не умирал от накатывавшей волны нежности — такой же громадной и всесокрушающей, как и в никогда не виданной бухте Ифритов. Тысячу лет его душа не разрывалась пополам от счастья сиюминутного обладания и боли неизбежной утраты. «Господи, — подумал он, сжимая зубы, чтобы не застонать в голос. — Я не хочу терять эту женщину. Я не верю, что ты есть, и я знаю, что тебя нет. Но если я и здесь кругом не прав… не отнимай ее у меня, оставь ее мне насовсем!..»