72 метра. Книга прозы - Александр Покровский

Ее спрашивали, а она, досадой сотрясаемая, все твердила:

– Му – и вода! Му – и вода!

«О это невыносимое пение сирен, льющееся из клиники туберкулеза», – как сказал бы один очень известный поэт.

Не уверен, что в этих выражениях можно описать все вибрации, исходящие от плавающей кухарки, но уверен в том, что это хорошо, холера заразная, это лирично, это красиво, черт побери!

А красота, как правильно учат нас другие поэты, имеет право звучать как попало, где придется.

Отзвучала – и люди, пораженные всеми этими звуками, должны замереть и подумать о своем высоком предназначении.

Вот я, к примеру, когда слышу все эти красоты, сразу замираю и думаю о чем-то клетчатом.

И когда я слышу: «А давайте с помощью архимедова винта поднимем подводную лодку», – я тоже замираю с головы до жопы и внимаю тому, как лимфа бухает своими детскими кулачками в лимфатические узлы, неутомимая, как молодые бараны. Тин-тили-дон! Тин-тили-дон! – а это уже слезы весны.

Видимо, слезы радости.

А еще хорошо слушать, как шепчутся божьи коровки и милуются клопы и стаффордширские слоники где-то там, на листе за окном, и сейчас же стихи, да-да, конечно стихи, сначала шорох, щелчки какие-то, неясное турули – а потом стихи того и гляди падут невозвратно, как капля борща на ступеньки собора, если их немедленно не записать:

Глафира, Глафира, хахаха-хаха!Вчера я нашел во дворе петуха!Издох!От любви, я надеюсь, почил,Не так он точило свое поточил,Но я же, Глафира, ле-бе-дю-де-дю!По этому поводу всячески бдю!Не бойся!Не мойся!

Кстати, мне сейчас пришло в голову, что с помощью этих стихов можно будет объяснить некоторые особенности военного человека. В частности, болезненные состояния его ума. Видите ли, военнослужащий очень часто превращается в идиота. И не всегда удается сразу распознать, что это превращение уже произошло.

Оно всегда неожиданно. Ни с того ни с сего. Ты с ним говоришь, а он уже превратился.

Оттого-то и приходится много страдать.

И я думаю, что все это происходит потому, что в какой-то эвдемонистический период своего развития военнослужащий переполняется всякой чушью и на время теряет способность отделить реальность от своих мыслей о ней.

Таким образом он мимикрирует, то есть заслоняется от реальности, то есть сохраняет себя.

Тот всегда думал вслух.

Выскажется – и все сейчас же бросаются исполнять, овеществлять это высказывание, а он и не рассчитывал вовсе, не предполагал, не хотел – и получается кавардак.

Но порой что-то с хрящевым хрустом втемяшивалось ему в его башку, что-то, как всегда, оригинальное, с перьями, и все в этом непременно участвуют, напрягаются, чтоб повернуть вспять, то есть раком, все законы логики, динамики и бытия, и поворачивают, и опять получается ерунда.

Словом, ерунда у нас получается в любом случае: и когда он просто мыслил, и когда те мысли воплощались.

Вот уперли у распорядительного дежурного два пистолета из сейфа. Всю базу подняли по тревоге на уши и искали два дня без продыху.

Но с каждым часом все с меньшим накалом.

– Они же не ищут! – возмущался командующий, когда собрал в кабинете всех начальников. – И я вам докажу, что не ищут! Начальник плавзавода! Немедленно изготовить двадцать деревянных пистолетов, покрасить и разбросать в намеченных местах. И мы посмотрим, как их найдут!

И начальник плавзавода, нерешительно приподнимаясь со своего места во время такого приказания, вначале напоминает человека нормального, повстречавшего человека не совсем в себе, но потом, словно озаренье какое-то, просветлев лицом:

– Да, товарищ командующий! Есть, товарищ командующий! Правильно, товарищ командующий! Я и сам уже хотел, товарищ командующий! – и нервно бросается в дверь делать эти пистолеты, которые потом разбросали где попало и которые потом искали всем гамузом наряду с настоящими, чтоб доказать, что ничего не ищется, да так и не нашли: ни натуральных, ни поддельных.

То есть, как и предполагалось, прав был командующий, а кто же сомневался, – никто ни черта не делает!

И вот поэтому, желая сохранить в себе способность отделять зерна от плевел, мух от котлет и фантастику от неслыханных потуг бытия, мы с Бегемотом и решили уйти с военной службы.

Хотя, пожалуй, порой мне даже кажется, что этой способности удивлять окружающий мир мы с ним еще не скоро лишимся, потому что только недавно жена Бегемота, сдувавшая пыль с его орденов, обнаружила в нагрудном кармане его тужурки непочатый презерватив и спросила: «Сереженька, это что?» – «Это приказ, – сказал Бегемот, ничуть не смущаясь. – Вокруг СПИД, – продолжил он с профессорско-преподавательским видом, расширив глазенки, – вокруг зараза. Поэтому всем военнослужащим, независимо от должности, приказано иметь при себе презервативы, чтобы противостоять заразе!»

– Слушай, – позвонила мне его жена, не называя ни имени моего, ни чего-либо другого, в двадцать пятом часу ночи, – а правда, что есть приказ иметь при себе нераспечатанные презервативы для предотвращения проникновения заразы в войска?

– Правда, – сказал я, горестно про себя вздохнув и посмотрев на часы ради истории, – приказ номер один от такого-то. Всем иметь в нагрудном кармане рядом с носовым платком отечественные презервативы. И на смотрах проверяют. Вместе с документами. Даже команда такая есть: «презервативы-ы пока-зать!»– и все сейчас же выхватывают двумя пальцами правой руки из левого нагрудного кармана и показывают. У кого нет презервативов, два шага вперед.

– А затем следует команда: «пре-зер-ва-ти-вы на-адеть!» – сказал я уже самому себе, залезая под одеяло. Сволочь Бегемот – вот что я думаю.

Толстая безобразная скотина.

На четвереньках должен ползать перед этой печально невинной женщиной.

И целовать ее тонкие пальцы.

Но на ногах.

А потом, сквозь уже дремучую дремоту, я вспомнил все эти смотры, осмотры, запросы-опросы-выпросы и то, как я выхватывал (не презервативы, конечно) платок, который от долгого лежания в кармане обрастал грязью на сгибах, и ты его сгибаешь в другую сторону, чтобы показать чистые участки, а на следующем смотре – вообще-то ты серьезный, здравомыслящий человек – опять старательно ищешь на нем свежие места и радостно находишь, а в конце года развернул тот платок, а он – как шахматная доска: черные и белые квадраты.

Господи! Все-таки здорово, что мы с Бегемотом уходим со службы к дремлющей матери.

Потому что я лично уже не могу.

Господа! Не могу я смеяться каждый день, я скоро заикой стану.

Перед самым уходом нам вдруг заявили:

– Ничего не знаем, но, уходя, вы должны еще сдать экзамены по кандидатскому минимуму.

– По какому минимуму?

– По философскому. Что, что вы на меня так смотрите, не помните, что ли?

– Ах, да-да-да…

– А то вы слиняете, а нам разбираться.

Понимаете, какое-то время тому назад, сдуру, естественно, мы с Бегемотом решили писать диссертацию на тему «Ракетный двигатель – это нечто…» – и все для того, чтоб получить продвижение по службе.

У нас же всегда так: то не двигаешься годами, а потом вдруг – бах! – и выясняется, что не двигаешься из-за того, что диссертации нет, хотя того, что у тебя внутри накоплено в виде натурального внутреннего опыта, хватило бы на десять таких диссертаций, и ты это чувствуешь, чувствуешь, и эти чувства не проходят даром, и какое-то время ты действительно увлечен этой идеей, и даже хочешь написать диссертацию, но только вот как же все это оттуда достать, то, что у тебя внутри схоронено, как извлечь, не повредив. Извлечь, изъять, показать, предъявить, и все остальные чтоб тоже поняли, что ты – ходячая энциклопедия – вот это самое сложное – но, черт с ним, по дороге что-нибудь придумается – и ты уже приступаешь к извлечению этих твоих нутряных знаний, уже нервничаешь по поводу того, что у тебя из всего этого получится, но тут опять – бах! – и ты увольняешься в запас, потому что предложили, потому что больше никогда не предложат и потому что нужно скорей, а то опять все передумают, перепутают, ушлют тебя куда-нибудь к совершенно другой матери, вот только экзамены по кандидатскому минимуму надо сдать, а то посещали занятия в рабочее время.

Да.

Занятия-то мы посещали, но только я почему-то где-то глубоко внутри был убежден, что нам все это никогда не потребуется, не говоря уже о Бегемоте – тот у нас вообще круглый балбес по поводу всех этих декартовых глупостей.

А я вот помню только первый закон, чуть не сказал Ньютона: материя первична, сознание вторично – и все, но, слава богу, это все-таки основной закон нашей философии, остальные законы, по-моему, возникают из тщательно подобранной комбинации этих четырех слов.