Вкус ужаса: Коллекция страха. Книга III - Дэл Ховисон

— Я буду очень тихо идти. И уходил я тоже тихо. Мама легко просыпается…

Но его уже не было.

Моя мать умерла от эмфиземы. И я никак не мог ее спасти.

Отец умер от рака. И я никак не мог его спасти.

Они оба страдали, ужасно и долго.

Я женился. У нас родилась маленькая дочь. Ей было шесть дней, когда она покинула наш мир, не дождавшись даже собственного имени. Я никак не мог ее спасти, мне нечего было предложить в обмен на ее жизнь.

Через пять месяцев после этого моя жена покончила с собой. Я чувствовал, что к этому идет, но ничего не мог предложить в обмен на ее жизнь.

Я часто вижу человека с мешком: в новостях, в съемках с мест аварий, на фотографиях деревень в голодающих странах, на фото с мест преступлений, где ребенка или нескольких детей убивали или мучили, били или забывали. Он всегда маячил на фоне, ждал, когда все уйдут, чтобы начать собирать разбитые призраки детей. Я никогда не спрашивал, видят ли его другие, потому что знал: они не могут его видеть. Только раз во время экстренного репортажа о человеке, который до смерти затряс своего четырехмесячного сына, я увидел, как он машет в камеру и произносит одними губами: «Кэти передает привет».

Моя мать. Мой отец. Моя дочь. Моя жена. Я мог бы спасти любого из них, если бы не…

Но неужели я готов разрушить остаток своей жизни вечными «если бы я» и «если бы я не»?

Когда становится особенно тяжко, когда я ненавижу себя за то, что был импульсивным ребенком, — или думаю, что он всегда знал, что меня ждет, и просто манипулировал мною, потому что ему была невыносима мысль о том, что в его мешке будет страдать от одиночества очередной разбитый призрак, — когда я мечтаю о том, как найду его снова, как ухвачу за горло и буду сжимать… Тогда я вспоминаю его слова. Все мы движемся к чему-то настолько… невероятному, прекрасному, чудесному, что, когда оно наконец произойдет, все смогут оглянуться на дикость, голод, болезни, страдания, одиночество, страх и бедность и сказать: оно того стоило. Чтобы прийти к этому, получить эту чудесную штуку… Все страдания и боль всех живых существ с начала времен того стоили.

Я помню. И думаю о том, доживу ли я до тех дней. Я знаю, что нет, что я умру и обо мне позабудут, но в ночи, когда меня тошнит от ненависти, я вспоминаю эти слова, вспоминаю улыбку Кэти и прощаю себя ненадолго. Хотя бы до утра. И я могу надеяться.

Иногда это помогает. Несильно, но все же.

И я засыпаю под эхо тысяч голосов детей, зовущих из глубины дерюжного мешка.

ЧАК ПАЛАНИК

Принеси!

Хэнк выставляет одну ногу вперед, переносит вес тела на другую. Отводит тело назад, на опорную ногу, сгибает колено, поворачивая торс, плечи и голову как можно дальше от носка выставленной ноги. На выдохе нога Хэнка распрямляется, бедро посылает тело вперед. Торс разворачивается, выбрасывая вперед плечо. Плечо ведет за собой локоть. За локтем приходит в движение запястье. И вся рука от плеча до кисти хлещет воздух со скоростью бычьей плети. Каждый мускул его тела работает на скорость движения руки, и в миг, когда Хэнку пора падать лицом вниз, его кисть отпускает мяч. Ярко-желтый теннисный мяч отправляется в ясное небо и теряется там, оставляя за собой размытую желтую дугу.

Во время броска Хэнк работает всем телом, как и положено мужчине. Пес Дженни, лабрадор-ретривер, вертит хвостом и размазывается в пространстве черной молнией. В погоне за мячом он зигзагами обходит надгробия. Приносит мяч и роняет на землю у моих босых ног.

Когда я бросаю мяч, я использую только пальцы. И немного запястье…

А запястья у меня тощие. Никто никогда не учил меня правильным броскам, поэтому мяч отскакивает от первого ряда могильных памятников, рикошетит от склепа, катится в траву и исчезает за границей чьей-то могилы, в то время как Хэнк качает головой, улыбается и говорит: «Отличная подача, лузер». Хэнк втягивает в себя воздух, хрипит горлом и выхаркивает здоровенный ком мокроты в траву между моих босых ног.

Пес Дженни, наполовину черный лабр, стоит на месте и таращится на хозяйку. Дженни смотрит на Хэнка. Хэнк смотрит на меня и говорит:

— Чего ждешь, парень, давай неси.

Хэнк мотает головой в сторону, куда улетел и где затерялся между надгробий теннисный мяч. Тем же тоном и словами Дженни общается со своей собакой.

Дженни крутит между пальцами прядку своих длинных волос и смотрит в сторону пустой парковки, где Хэнк оставил свою машину. Солнце просвечивает ее юбку без подкладки, очерчивает ноги до самых трусиков, и она говорит:

— Давай. Мы подождем, честно.

На ближайших надгробиях даты не переваливают за тридцатые годы. Судя по всему, мой бросок ушел в 1880-е. Хэнк запулил мяч на полную, до самых тупых пилигримов на дурацком «Мэйфлауэр».

После первого же шага я ощущаю влагу под ногой, скользкую, липкую и еще теплую. Плевок Хэнка размазывается по ступне, просачивается между пальцами, и я волоку ногу по траве, чтобы стереть его. За моей спиной смеется Дженни, а я все волоку ногу, ковыляя к первому ряду могил. Из земли торчат букеты пластиковых роз. Трепещут на ветру маленькие американские флаги. Черный лабрадор бегает впереди, обнюхивает коричневые пятна в траве, метит поверх. Теннисного мяча не оказывается за рядом 1870-х могил. За 1860-ми опять ничего. Имена мертвых тянутся от меня во все стороны света. Любимые мужья. Возлюбленные жены. Обожаемые матери и отцы. Имена тянутся, покуда хватает глаз, на них ссыт пес Дженни; и вся эта армия мертвых ребят лежит не так уж и глубоко.

Я делаю еще шаг, и тут земля взрывается, из травы поднимаются гейзеры и выдают залп ледяной воды, поливая мои джинсы и рубашку. Водяной заряд ледяного холода. Подземная система полива расстреливает все вокруг, заливая мне глаза, прополаскивая волосы. Холодные струи бьют со всех сторон. Позади раздается смех, Хэнк и Дженни хохочут так, что вцепляются друг в друга, чтобы сохранить равновесие, оба мокрые, одежда прилипает к телу, становятся видны соски Дженни и тень волос на лобке. Они падают на траву, не размыкая рук, и смех прекращается только, когда их губы встречаются.

Теперь мертвые ссут на нас в ответ. Ледяной водой, совсем как смерть, которая может застать врасплох посреди теплого солнечного дня.

Глупый лабрадор Дженни лает на струи воды и щелкает пастью, пытается кусать ближайшую ко мне насадку. С той же стремительностью головки автоматических спринклеров скрываются под землей. С футболки капает. Вода с насквозь мокрых волос стекает по липу. Джинсы облепляют ноги и становятся тяжелыми, как бетон.

Теннисный мяч обнаруживается за надгробием в двух могилах от меня. Я тычу в него пальцем и говорю собаке «принеси». Пес подбегает, нюхает мячик, рычит на него и возвращается ни с чем. Я подхожу и поднимаю желтый лохматый кругляш, мокрый от полива. Тупая собака.

Когда я оборачиваюсь, чтобы бросить мяч обратно к Дженни, поросший травой склон оказывается пуст. А за ним раскидывается пустая же парковка. Ни Хэнка с Дженни. Ни машины. Только лужа черного масла, которая натекла из двигателя, и две цепочки влажных следов, которые обрываются у того места, где стояла машина.

Одним броском, напрягая все мышцы руки, я посылаю мяч вниз по склону, туда, где Хэнк сплевывал на траву. И говорю псу «принеси», но он только смотрит на меня. Все еще волоча по траве ногу, я шагаю вниз, и мои пальцы опять попадают в нечто теплое. На этот раз в собачью мочу. Там, где я стоял, трава была сухой. Мертвой. Я поднимаю взгляд и вдруг вижу рядом теннисный мяч, который словно прикатился обратно вверх. Насколько я могу видеть, кладбище пусто, если не считать тысяч имен на могильных камнях.

Я снова бросаю мяч, по пологой дуге, и снова говорю собаке «принеси». Пес только смотрит на меня, а вот мяч катится издалека все ближе и ближе. Возвращается ко мне. Катясь вверх по холму. Против гравитации. Катится вверх.

Одна нога горит, царапины и мозоли жжет собачья моча. Пальцы другой ноги покрыты серой пеной от слюны Хэнка. Мои туфли на заднем сиденье его машины. А я застрял здесь, должен нянчить ее дурацкую собаку, в то время как Дженни от меня смоталась.

Я возвращаюсь и подволакиваю одну ногу, чтобы вытереть ее начисто мокрой травой. Делаю следующий шаг и тяну вторую ногу. И так, раз за разом, я оставляю за собой лыжню на лужайке до самой парковки.

Что касается мяча — теперь собака к нему не приближается. На парковке я останавливаюсь возле масляной лужи и бросаю мяч снова, вкладывая в бросок все силы. Мяч катится назад и начинает нарезать круги, заставляя меня поворачиваться вслед за ним. Желтый мяч катится по спирали, пока у меня не начинает кружиться голова. А когда он останавливается возле моей ноги, я бросаю его снова. На этот раз по пути назад мяч двигается в обход, снова нарушая закон земного притяжения. По пути мяч ныряет в лужу отработанного масла, пачкаясь в черной грязи. И снова оказывается на расстоянии пинка, рядом с моей босой ногой. Петляя, подпрыгивая, кувыркаясь, мяч оставляет черный след на сером асфальте; потом останавливается. Черный теннисный мяч, круглая точка в конце предложения. Точка под восклицательным знаком.