Том 12. Пьесы 1908-1915 - Максим Горький

(Полина в белом платье выходит из своей комнаты, оглядывается.)

Кемской. Это — вы? Куда это вы?

Полина. В гости.

Кемской. Так поздно? Гм… Я нахожу, что ваше… Ваш пример вреден для Наташи. Все эти постояльцы… этот бритый… Бобова говорит, знаете, что он и вы…

Полина. Прощайте.

Яковлев (в двери кухни). Куда?

Полина. К знакомой.

Яковлев (оглядывая её). Какая — знакомая? У тебя нет знакомых.

Полина. Есть. Одна.

Яковлев. Врёшь! И — нарядилась? Ты… (Схватил её за плечи, она его отталкивает.)

Кемской (подошёл). Послушай, Яковлев, это — невозможно. Ты сам виноват, ты стар, она — молода. Ты поселил тут… разных… Наташа тоже молода и неопытна…

Яковлев. Позвольте…

Кемской. Нет, подожди, я говорю, я! Я хотел семейно и тихо всё это… Это — мой дом. Я стар, мне нужен покой. Ты должен считаться с этим, а ты… Тут Наташа…

Яковлев. Наташа — кто?

Кемской. То есть — как это — кто?

Яковлев. Она — дочь моя? Моя дочь?

Кемской. И… и что же?

Яковлев. А — вот это самое! Моя?

(Полина стоит у окна, смотрит на них.)

Кемской. Ты, кажется, выпил?

Яковлев. Выпил? Да! Яду выпил!

Кемской. Послушай, что же это? Ты — добрый человек, и я — добрый. И вот, у нас нехорошо.

Яковлев. Что — нехорошо?

Кемской. Ты не можешь прилично устроить семью. И всем с тобой скучно, тяжело…

Яковлев. А если я вас, барин, к чертям пошлю, к самым отдалённым, а?

Кемской (выпрямился, смотрит грозно, — а беспомощен и жалок). Свинья ты, братец…

(Наташа на лестнице, Глинкин — сзади её, ступеней на пять выше, очень растерянный.)

Яковлев (яростно). Свинья, а вам — братец? Как же это, а? Хэ-хэ! Как же-с?

Кемской (падая на стул). Ты… я не знаю что!..

Наташа (Яковлеву). Вы не смеете так грубо говорить с моим отцом…

Яковлев (отшатнулся). Что? С кем?..

Наташа. Вы знаете, что он — мой отец…

Кемской (вскочил, кричит). Наташа — зачем? О, боже мой! Это я должен был сказать — я! Я ждал момента… Это надо было сказать торжественно. Я готовился ко дню твоего рождения. А не в такую минуту, когда скандал, чужие люди кругом… и — вообще. Нужно шампанское! И подарок тебе…

Яковлев (презрительно). Старый дурак.

Наташа. Не смейте, вы!..

Кемской. Ты слышишь, Ната? Вот что ты сделала!

(Яковлев стоит у буфета и смеётся рыдающим звуком. Полина тихо подвигается к нему. Бобова, Ефимов, Клавдия — смотрят из двери. Глинкин у лестницы, взбивает волосы: у него вид человека, готового совершить подвиг.)

Наташа (гладя голову отца). Как это грустно всё, как нехорошо…

Кемской (с отчаянием). Но ты сама виновата, что нехорошо! Я так обдумал всё… так внушительно… Сказать должен был я! Тогда всё было бы иначе. Был бы праздник.

Наташа. Молчите, отец.

Кемской. Я двадцать лет думал о том, как это будет.

Наташа. Вы слишком долго думали.

Кемской. И вот ты, дочь моя, отняла у меня лучший день жизни! Это — ужасно! Это… совершенно непоправимо…

Наташа. Весь город знает о том, что я — ваша дочь.

Яковлев (орёт). Да! Весь! И я знал! знал! Всегда! Ха-ха-ха!

(Неожиданный крик его испугал всех. Молчание, слышен шёпот.)

Бобова (шепчет громко). О, господи… Жалость какая…

Наташа (ей). Ты — иди вон! И чтобы носа твоего не видела я здесь…

Бобова. За что?

Яковлев. Позвольте! Я здесь — кто?

Наташа. Вон!

Бобова. Ладно. Иду. (Кемскому.) О векселе-то не забудьте, барин. А вы, Наталья, — уж не знаю, как вас величать по батюшке… Вы моих уточек ели, да! Это не папаша стрелял, а я покупала, на мои бедные деньги, да-с! Не из лесу утки, а — с базара. (Идёт в кухню.) Прощай, Полина Петровна! Сожрут они тебя, как уточек моих сожрали…

Кемской (держа дочь за руку). Какой ужас… Ты не знаешь, как всё это больно мне. Вычеркнут лучший день моей жизни…

Наташа (поднимая его). Идёмте.

Полина (дотрагиваясь до плеча Яковлева). Послушай…

Яковлев (отскочив от неё). Ты! Прочь! Змея! Кто ты мне? Все — прочь! Теперь — я сам…

Полина (кланяясь). Прощайте, добрые, люди… хорошие люди… (Идёт.)

Яковлев. Куда?

(Полина остановилась, смотрит на него.)

Яковлев. К любовнику? Уйди… Ползи, змея!

(Полина идёт, остановилась у окна. Все ушли. Глинкин — в комнату Ефимовых. Полина идёт назад, тихо и как-то неумело смеётся.)

Яковлев (изумлён, отступает за стол). Это — что ещё?

Полина (горестно, с иронией). Спаситель мой… Ведь ты — мой спаситель, да?

Яковлев (смотрит на неё опасливо, бормочет). Ну? А — что же?

Полина. Ты спас меня от гибели?

Яковлев. И — спас! Куда бы ты без меня? На улицу? В проститутки?

Полина. Да, конечно! А ты, добрый, пожалел меня, взял к себе, всё забыл, всё простил мне и меня заставил забыть всё, любил меня, нежил…

Яковлев (не понимает её, готов растрогаться). Да, я к тебе — всей душой, а ты…

Полина (очень спокойно). Будь ты проклят, гадина! — вот моё прощальное слово! Будь проклят! (Идёт.)

Яковлев (поражённо смотрит вслед ей, задыхаясь от злобы, от испуга, подошёл к буфету, налил из графина рюмку водки, выпил, налил ещё, тоже выпил. Закрыв глаза, откручивает пуговицу пиджака. Сел. Бормочет). Мне никого не надо… Освободил меня господь от вас, дьяволы. (Морщится. Снимает с глаз слёзы пальцем, рассматривает их, отирает палец о колено.) Никого у меня нет. И не признаёт меня господь за своего человека… не признаёт! (Поднёс палец к огню лампы, рассматривает слезу на конце пальца. Вытер слезу о волосы. Встал, подошёл к окну, кричит.) Палашка! Пелагея! Полина!.. (Высунулся в окно, опрокинул горшок с цветком, напутствует его.) К чёрту! Всё — к чёрту! (Подошёл к шкафу. Пьёт водку. Идёт к себе в угол. Клавдия из своей комнаты, за нею Глинкин. Клавдия взволнована, не находит себе места.)

Глинкин (озабоченно). Всё-таки я хочу объясниться.

Клавдия (нетерпеливо). Оставь! Наталья — не жена тебе. Заносчива, капризна, театром бредит, а театр из моды вышел. Да и какое приданое даёт за нею Кемской? Дом этот? Дом этот — дешевле гроба…

Глинкин (раздумчиво). Конечно, — Дуня Попова, это — идея.

Клавдия. Дело — а не идея! Дуня — богатая. Глупая. (Стоит у двери в свою комнату, прислушивается.) А эти — всё о наследстве болтают, Лузгин — тёмный мужчина, хитрый… (Ломая руки, смотрит на стенные часы.)

Глинкин. Я знаю, почему ты хочешь женить меня на Поповой, — за ней ухаживает Иванов, а у тебя с ним роман.

Клавдия (презрительно). Догадался! Роман кружить и с женатым можно. Ещё — интереснее.

Глинкин (охорашиваясь перед зеркалом). Я женюсь, а Иванов рога будет наставлять мне.

Клавдия. Он — тебе, а ты — ему. Не всё равно, кто рога наставит, Иванов или другой…

Глинкин (вздохнув). Всё-таки ты для себя стараешься…

Клавдия (вынув из кармана деньги, считает). Я — не монахиня. Это монахини не для себя живут, да и то… (Задумалась, закрыла глаза.) Как замечательно в кинематографе было! До слёз хорошо! Какое он сделал изумительное лицо, узнав, что жена изменяет ему! Какая страшная печаль была в его глазах! И губы — дрожат, дрожат… ах!.. (Глубоко вздохнула, стоит, заломив руки за шею, мечтательно улыбаясь.) Великий талант нужен для того, чтоб люди поняли без слов, как ты страдаешь…

Глинкин (с досадой). Это — вздор… Страдать — просто…

Клавдия (горячо). Ну, уж нет! Бездарный артист, как бы ни страдал, а плакать не заставит. Удивительно это — кинематограф! До него — настоящего искусства и не было.

Глинкин. А — романы? Забыла?

Клавдия. Роман — неделю сосёшь, а тут — полтора часа, и — готово, сыта по горло. (Пауза.) Где это — женщины наши? Разогнали всех старики…