Кровь слепа - Роберт Уилсон

— Поэтому им так важно выиграть время?

— Совещание назначено чуть ли не на завтра.

— Бизнесмены якшаются с проститутками? Разве в наши дни этим можно кого-то удивить или напугать? — Консуэло передернула плечами. — Рауль блядствовал напропалую. Кое-кто из моих деловых партнеров, особенно в недвижимости и строительном бизнесе, нюхает кокаин, участвует в оргиях. Церковь нам теперь не помеха.

— Но «Ай-4-ай-ти» — это американская корпорация, и владеют ею два раскаявшихся грешника, вставшие на путь христианства. Принять в свои ряды оступившегося они способны, но для этого он должен раскаяться. Поведения, подобного тому, которое ты сейчас расписывала, у кого бы то ни было из сотрудников принадлежащих им компаний они не потерпят. Таких парней вышибут с работы, приносящей по миллиону евро в год, и вынудят уйти в тень, занявшись делами темными, хоть, может быть, выгодными и вдвойне.

— В этой связи непонятно, почему голос в телефоне так невнятно говорил насчет дисков, — сказала Консуэло. — Если они так важны Леониду Ревнику.

— Было бы некрасиво столь явно обнаруживать свою слабость, — сказал Фалькон. — Получалось бы, что мальчика у них нет, а вот диски им вынь да положь.

— Так ты отдашь им диски, Хавьер? — спросила Консуэло. Животрепещущий этот вопрос донимал ее, сжигая все ее существо, и ей трудно было удержаться, чтобы не задать его.

— Я ответственен за Дарио и…

— А заметил ты одну вещь? — вдруг перебила его Консуэло, даже не дослушав его ответа. — Обе эти бандитские группы ни словом не обмолвились о причине похищения Дарио, задуманного, чтобы остановить тебя в расследовании севильского взрыва!

— Они и так уже приостановили расследование, убив мою важнейшую свидетельницу — Марису Морено, — сказал Фалькон. — К тому же голос в телефоне предложил выдать мне непосредственных устроителей взрыва. Говоривший, несомненно, знает, что мне надо.

Они сидели, не сводя друг с друга глаз, погрузившись в молчание. Слишком много мыслей вертелось в голове у обоих. Фалькон взглянул на часы. Десять минут первого. Мейл от Донцова получен почти два часа назад.

— Тебе придется поговорить с другой стороной, — сказал он. — И потянуть время.

Лицо Консуэло словно осунулось, на нем проступил возраст. Она сжала челюсти, на щеках ее заиграли желваки. Она взяла в руки телефон — на этот раз, когда она уверена, что говорить предстоит с теми, кто удерживает у себя Дарио, сделать это ей будет труднее. Скрипнув зубами, она набрала номер.

— Знаешь, Хавьер, если что-нибудь случится с Дарио, жить я не буду. Даже после всех этих сеансов с Алисией Дарио для меня всё. Он не просто мой малыш, он еще и те дети, которых я потеряла. Думаю, что такого мне не перенести… Это Консуэло Хименес, — сказала она в трубку, — и я хотела бы поговорить с моим сыном.

— Долго же вы собирались.

— Возникли трудности.

— Ладно, сеньора Хименес, расскажите мне о ваших трудностях, только хорошо бы источником их не был сеньор инспектор полиции. Ведь все случилось из-за него. Не сунь он свой нос в наши дела, ничего подобного не произошло бы.

— Первая трудность — это деньги, — сказала Консуэло. Она напряженно горбилась над столом, скорчившись всем телом от исходящей из мобильника волны жестокости. — Деньги полиция уже перевела в «Банко де Бильбао». Инспектор тут бессилен. Это в компетенции лишь его начальника.

— Ну, эту трудность легко разрешить, — сказал голос, и плечи Консуэло слегка расслабились. — Деньги, сеньора Хименес, вы можете собрать сами.

Молчание.

— Вы всерьез считаете, что я могу вот так, шутя, раздобыть восемь миллионов евро?

— Восемь миллионов двести тысяч евро, сеньора Хименес, — уточнил голос. — Вряд ли это явится для вас проблемой. Мне известно, что два ваших ресторана здесь, в Севилье, вы арендуете, но другие два — в полном вашем распоряжении. Сейчас недвижимость нарасхват. Два этих здания легко можно толкнуть за три миллиона, тогда остается собрать всего пять миллионов. Пораскиньте мозгами. Мы знаем, что вы это умеете.

— Я не могу…

— Можете, сеньора Хименес. Восемь миллионов двести тысяч евро за благополучное возвращение вашего ребенка. Ей-богу, я не считаю это слишком высокой платой.

Консуэло недоуменно заморгала. События развивались не по плану. Левая рука ее теперь чуть подрагивала.

— Но это займет время, — сказала она.

— А мы не торопимся. Мы можем хоть неделю держать у себя вашего сына. Но вот друг ваш, инспектор полиции, пусть доставит нам диски сегодня же. Да, сегодня же. Ведь сегодня уже наступило. Ему следует передать нам оригиналы дисков сегодня до двенадцати часов дня и тем продемонстрировать свое желание сотрудничать.

— Оригиналы дисков? Зачем вам именно оригиналы? Чем плохи копии?

— Тем, что нужны нам именно оригиналы, — произнес голос. — Итак, мы все обсудили. Трудности ликвидированы.

— Но одна все-таки существует, — сказала Консуэло, собрав весь свой запас мужества. — Мне необходимо доказательство, что сын мой находится у вас.

— Доказательство?

— Надо, чтобы вы расспросили его о его особой примете. И он сообщит вам все, что вам требуется, чтобы доказать его присутствие и…

— Вам нужно доказательство, — произнес голос тоном неприкрытой угрозы.

— На нас вышли люди из другой группировки, утверждающие, что мой сын находится у них. Поэтому мне и требуется доказательство, что…

— Сейчас я вам это докажу, сеньора Хименес. Слушайте.

Детский голос. Далекий, но из той же комнаты, что и телефон:

— Мама, мама, мама!

— Дарио! — вскрикнула Консуэло.

И чужая иностранная речь.

— Слушайте, сеньора Хименес.

— Мама, мама, мама! Нет, нет, нет…

Последние слова прозвучали невнятно. Ребенку заткнули рот. Затем послышалось щелканье, как будто ножницами резали курицу; а затем раздались крики, душераздирающие, ужасные детские крики не просто боли, а невыносимого страдания и потрясения от того, что произошло.

— Это был лишь мизинец ноги, сеньора Хименес. Посылать вам его не имеет смысла. Пошлем попозже… что-нибудь покрупнее. Если вы вынудите нас это сделать.

21

Консуэло упала со стула и очутилась под столом мгновенно, словно подхваченная невидимой волной прибоя. Забившись под стол, она стиснула руками виски, зажмурилась, сжалась всем телом. Боль совершенно парализовала ее, пока из горла не выдавился какой-то хриплый, каркающий звук. Сколько бы она ни старалась изгнать из сознания эти ужасные крики, они продолжали звучать в ушах. Крикам этим предстояло вечно жить в ней, надрывая сердце. Твердый стержень, который помогает нам держаться и связывает в нас все воедино, теперь был уничтожен, вырван с дьявольской, бездумной, хулиганской бесцеремонностью.

Фалькон осторожно приблизился к ней.

— Не прикасайся ко мне! — крикнула она, отбрыкиваясь. Любви, нежности, жалости она не хотела. А хотелось ей лишь одного — чтобы кто-нибудь, схватив, перерезал ей горло, чтобы она утонула в крови и погрузилась в забытье. Она хотела разом принять на себя все то насилие, которому по каплям подвергали ее мальчика.

Комната погрузилась в глухое безмолвие. Тишина была такой полной, что впервые из-за звуконепроницаемой двери до них стали долетать звуки — слабый, как пение далекого хора, шум обеденного зала. Они сидели на полу возле упавшего стула. Голова Консуэло ушла в колени, руки прижаты к груди. Фалькон попытался заглянуть ей в глаза. Она не плакала. Огромность ее горя была неподвластна слезам. Женщина лишь тупо разглядывала половицы.

— Тот, первый, голос говорил правду, — тихо сказала она. — Мы не знаем, с кем имеем дело. Для них нет ни норм, ни правил. Не существует никаких разумных доводов. Это все равно как уговаривать смерть повременить.

— Но первый голос хотел, чтобы мы сами в этом убедились, — сказал Фалькон.

— Он жесток, — сказала Консуэло, — но далеко не так жесток, как другой голос.

— Другой… он говорит с нами, ощущая свою слабость.

— Я имею в виду голос внутри моей головы, — сказала Консуэло. — Никакие рассуждения на меня сейчас не действуют, Хавьер. Нельзя рассуждать, услышав то, что мы сейчас слышали. Не знаю, какую химию запустили во мне эти крики, но я теперь не та, что раньше. За какие-нибудь четверть часа во мне произошли необратимые перемены.

— Не позволяй, чтобы это влияло на суть твоих решений.

— Ты-то, Хавьер, к такому привычен.

— Никто не может быть к такому привычен, — сказал он, вспоминая Марису Морено, серую ногу в темном озерце крови, голову на деревянном торсе статуи.

— Единственное, что нам остается сделать с таким чудовищем, как Донцов, — сказала Консуэло, сжав кулаки так сильно, что побелели костяшки пальцев, — это натравить на него собак.