Свет мира - Халлдор Лакснесс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Да, наверное, дальше всего от действительности сама действительность, ставшая совершенной.
— Что? — удивилась она. — Действительность? Я не понимаю, о чем ты говоришь.
— Я тоже, — сказал он.
— Ты великий скальд, — сказала она. — Если бы ты знал, как я мечтала пойти вместе с тобой на кладбищенский бал.
— Я тоже, — сказал он.
— Я обещала научить тебя танцевать, — сказала она.
— Давай начнем учиться сегодня ночью, — предложил он. — Я буду танцевать лучше всех.
— Тебе совсем не обязательно танцевать лучше всех, — сказала она. — Хочешь знать почему? Потому что ни у одного из парней нет таких глубоких синих глаз, как у моего, и таких золотых волос, и таких маленьких рук. И ни одна, ни одна пара на кладбищенском балу не будет такой счастливой, как я с моим парнем.
Она снова запела ту песенку, которую пела в первый день их знакомства.
— Одни покупают себе туфли в Адальфьорде, — сказала она, — другие заказывают в столице. Третьи достают еще как-нибудь.
— Я думаю, что и ты тоже раздобудешь себе новые туфли, — сказал он.
Она долго молчала, он слышал лишь шум частого осеннего дождя.
— Нет, — сказала она наконец, — не будет у меня новых туфель.
— Почему?
— И я не пойду осенью на кладбищенский бал.
— Почему?
— Я беременна.
Скальд приподнялся на локте. Он смотрел на нее долго, а она лежала перед ним, юная, любящая, белая в светлых летних сумерках. Он не знал, радоваться ему этой новости или огорчаться, в глубине души он чувствовал даже некоторую гордость — как-никак, а к осеннему сгону овец ему исполнится всего восемнадцать лет, не многие в этом возрасте уже ждут ребенка. Он наклонился и поцеловал ее. Она сказала:
— Честное слово, клянусь жизнью, я правда беременна, Господи, какая я дура, ха-ха-ха!
— Осенью я издам в Адальфьорде книгу своих стихов и стану знаменитым скальдом, — сказал он. — Тогда посмотрим, будешь ли ты раскаиваться.
— Я ни в чем не раскаиваюсь, — ответила она. — Только мне интересно, что ты скажешь старосте?
— А какое отношение к этому имеет староста?
— Да мы же с тобой оба состоим на попечении прихода. Он убьет нас.
— А что, он уже знает об этом?
— Знает? Да ведь весь поселок торчит у нас под окном и считает каждую минутку, которую я провожу у тебя, как будто это их последняя капля крови. Сегодня вечером отец грозился связать меня.
— Мы поженимся, — сказал он.
— Ха-ха-ха! — ответила она.
— Мейя, милая, разве ты не хочешь выйти за меня замуж?
— Хочу, — сказала она. — Но что толку?
— Тогда нам никто ничего не посмеет сказать.
— А на что мы будем жить? — спросила она.
— Я могу объявить, что я скальд, — сказал он. — Гвюдмундур Гримссон Груннвикинг берет по две, а то и по три кроны за поминальное стихотворение.
Она что-то прикинула в уме, а потом сказала:
— К сожалению, умирает чересчур мало народу, чтобы на это можно было жить. А кроме того, тот, кто умирает, слишком беден, чтобы заказывать для себя поминальные стихи. У нас, например, не было денег, чтобы заказать поминальное стихотворение по матери. Для нынешних времен хорошо, если на поминках есть кофе.
Видно, разрешить эту проблему было невозможно.
— Может, осенью Пьетур Паульссон заплатит мне хоть немного? — сказал юноша.
— Чудак! А ты не думаешь, что, если тебе заплатят, тебе нужно купить себе что-нибудь из одежды? Да и не заплатят тебе ни черта. Это точно, Пьетур Три Лошади никогда никому не платит, кинет в лучшем случае две кроны милостыни. И Товарищество по Экономическому Возрождению лопнуло.
— Что же, ты считаешь, мы должны делать? — спросил скальд.
— Тебе решать, — сказала она. — Ты отец.
Его пальцы коснулись ее тела робко и вопрошающе.
— Неужели это правда? — прошептал он. — Неужели я действительно стану тем, кем ты говоришь?
Он долго глядел на нее в ту ночь на исходе лета, словно человек, взирающий на бесконечную вереницу прекрасных видений, от которых невозможно оторвать глаз, а пальцы его блуждали по округлым формам. Наконец глаза его наполнились слезами, он сказал:
— Я люблю тебя. — И спрятал лицо у нее на груди. А ночь все шла.
Но вот она прошептала:
— Когда-то я боялась и думала, что это дурно. Помнишь, как я боялась? Это оттого, что я думала, что это неправда. Теперь я сама пережила это. И знаю, что это все-таки правда.
— Что? — спросил он.
— Любовь, — ответила она. — Теперь я знаю, что мы будем любить друг друга, пока мы живы.
— Да, — прошептал он, — и никогда не расстанемся.
— Да, — прошептала она, — и никогда не расстанемся.
Вскоре она села на край постели и надела свои стоптанные туфли.
— Я ухожу, — сказала она.
— Что же нам делать? — спросил он.
Она сидит, упершись локтями в колени, грызет ногти и смотрит в ночь.
— Недалеко, на берегу фьорда, примерно в часе ходьбы отсюда, есть маленький хутор. Он стоит у самой воды совсем один. Около него есть небольшой лужок и небольшой огородик, но его надо выполоть. На крыше дома растут цветы. Там есть маленький заливчик, и лодка, и кое-какие снасти, может быть, даже кусок сети. И на крыше растут цветы. Тебе не случалось проходить мимо?
— Пока что нет, — ответил он. — Ну, а дальше?
— А за этим маленьким хутором возвышается гора, но она не нависает над самым домом, между домом и горой есть небольшой клочок земли, так что снежные обвалы дому не угрожают. Стены домика красные, окна смотрят на море и выкрашены в белый цвет, и на крыше растут цветы. За домом — маленький хлев, на склоне пасется корова, с ней бычок, корову зовут просто Буренка, а бычка Огонек. По горе бродят семь овец с ягнятами.
— Как проста жизнь, если люди живут так, как нужно, — сказал скальд. — Кто же там живет?
— Все говорят, что маленький хутор у залива очень красив, и восхищаются, как там хорошо. И на крыше дома растут цветы…
Она вдруг замолчала, судорога свела ей губы, подбородок и шею, она быстро закусила руку, но потом потеряла всякую власть над собой и разрыдалась. Сперва она плакала, закрыв лицо руками, встряхивая головой и безутешно раскачиваясь из стороны в сторону, потом схватила его руки, осыпала их горячими поцелуями и оросила слезами.
Он пытался шептать ей на ухо всякие слова утешения, какие только знал, но они не помогли, слова были не в силах остановить этот взрыв, укротить эту стихию. Ее слезы жгли ему руки. Отчаявшись, он смотрел на нее так, как человек, стоящий в бурную ночь на берегу моря, смотрит на корабль, разбившийся о рифы всего в нескольких шагах от берега. Наконец она перестала плакать. Она встала, вытерла рукавом слезы и сдернула с окна мешок. Дождь все еще лил. Ему показалось, что он не узнает ее после этих рыданий, на ее лице не было никакого выражения. Она откашлялась и всхлипнула.
— Уже утро, — сказала она бесцветным будничным голосом. — Мне пора. Прощай!
Она ушла, не подав ему руки. Его руки были еще мокрые и горячие от ее слез.
Глава восемнадцатая
Прошло два дня, и скальд все время думал только об одном, он никак не мог этому поверить, может, она все-таки пошутила? Но почему же она тогда плакала, эта сильная духом девушка? Ради удовольствия никто не плачет, там, где слезы, там недалеко и истина.
Он так и не решил окончательно, радоваться ему или огорчаться. Конечно, во многих отношениях было бы приятно иметь собственного ребенка, сына, подающего большие надежды, так называемую красу и гордость рода, однако легче сказать, чем ни с того, ни с сего в эти трудные времена взвалить на себя обязанности отца семейства, особенно человеку, который собирался осенью поступать в реальное училище в Адальфьорде и даже издать книгу стихов. Когда юноша начинал думать обо всем, что ему предстоит проделать в ближайшем будущем: издать сборник стихов, получить образование, обзавестись сыном, купить овец, раздобыть заем на приобретение рыболовных снастей, основать свое хозяйство и многое-многое другое, — его тут же на лугу охватывала такая безысходная тоска, что ему хотелось отшвырнуть косу, броситься ничком на траву и никогда больше не вставать. Он изнемогал под гнетом жизненной ответственности. Но тотчас у него в ушах начинал звучать задорный смех девушки, и он видел ее перед собой, такую, какой она была в первый день их знакомства, когда она стояла в дверях дома и дрыгала в воздухе сначала одной ногой, а потом другой. И у него сразу становилось легко на сердце, и мир представлялся ему не таким уж страшным, а будущая жизнь казалась дорогой, залитой солнцем; как я мог поддаться отчаянию, ведь у меня есть она? Разве она не умеет найти выход из любого положения? Кофе, сахарная пудра, соленая треска — когда у нее не было всего этого вдоволь? Не существует такой беспросветной тьмы, в которой она не нашла бы хоть какой-то проблеск, в последний раз она сдернула с окна мешковину и сказала: «Утро». А его совета она спрашивала лишь затем, чтобы посмотреть, на что он способен. Наверное, она уже договорилась о покупке того домика на берегу, только об этом еще никто не знает — ну, ясно, и на крыше растут цветы, и они смогут прожить там всю жизнь — только он и она, к югу от всего мира и еще немножко в сторону, в укромном убежище. В хорошую погоду он будет плавать по фьорду на маленькой лодке и ловить на обед яркую треску. В ненастную — будет сидеть на чердаке и писать ученые книги, как Гвюдмундур Гримссон Груннвикинг, и завоюет признание в самых отдаленных частях страны, а может быть, даже и во Франции. К счастью, ненастная погода бывает довольно часто. Белоголовый мальчик играет на чердаке у ног скальда, но Оулавюр Каурасон Льоусвикинг, к сожалению, должен признаться, что это его немного стесняет; конечно, называться отцом — очень почтенно, но он не в силах скрыть от самого себя, что маленькие дети внушают ему отвращение, ему кажется, что он сам, в сущности, и есть то единственное в мире дитя, которое что-то значит. Нет, он нисколько не сомневался, что Мейя раздобудет и корову и кофе.