Дон Иван - Алан Черчесов

Ремесло приучило меня принимать случайность со всеми возможными почестями – как самую неслучайную гостью на свете. В том, что выбор пал на тебя, я склонен видеть не самодурство мгновения, а, прости уж за пафос, указующий перст возмездия. Да и то спросить, зачем мы с тобою иначе роднились? Для чего делили нору? Между прочим, я тебя на это не подбивал. И должен признаться, измена жены – это всегда неприятно. Так что теперь отдувайся, паршивец, а я позлорадствую. (Обожаю злорадство! Очень здоровое чувство. Гораздо сильнее, чем обыкновенная радость.)

А еще меня распирает от смеха, как подумаю, что поступком своим словно бы подставляю по-христиански щеку. Вот умора! Чувствую, если так дальше пойдет, нахохочусь перед смертью до колик, что, пожалуй, неправильно: на этом пороге, приятель, любой атеист превращается в верующего. Так уж у них на таможне заведено…

Теперь потолкуем всерьез.

По пунктам:

1. О вашей связи стало известно мне прежде, чем ты осеменил нам семейное ложе. 2. Минут пять или шесть я даже подумывал отомстить – заявиться домой, снять ружье с антресолей и отстрелить тебе яйца. 3. Потом меня осенило, что проблему можно уладить более эффективным путем. Иногда лучший способ отмщения – оказание неоценимой услуги. Мне пришло в голову призвать на подмогу великодушие! Самое изощренное из когда-либо изобретенных орудий для отправления мести. Превратить врага в свою игрушку и потакать ей, пока не сломается, – вот где кроется торжество, ради которого стоит запастись и терпением. Поразмыслив, я решил поступить с вами так же точно, как с персонажами, когда те демонстрируют норов и отказываются служить.

Единственная возможность их приручить – это прощать им все промахи и научиться использовать их, не прибегая к насилию. Позволить им наслаждаться свободой неведения и радостно мчать тебя к финишу, натягивая постромки. Всего только нужно, что, сидя на козлах, незаметно дергать за вожжи. 4. Закрыв на ваши проделки глаза, я оказался в выигрышном положении: каждый прожитый день добавлял мне в копилку очки. В кои-то веки я вдруг возвысился морально – над теми, кто меня почитал образцом аморальности. Кто, может статься, оттого-то и соблазнился взрастить у меня на затылке рога, что ощущал себя в нравственном праве. Впервые мне выпал шанс сыграть разом роль джокера и дурака, да еще крапленными вами же картами! Много заманчивей, чем развестись со скандалом или, напротив, замять скрепя сердце скандал и тихомолком помиловать «оступившуюся» жену, которая на какой-то момент оказалась слабой на передок. При любом из этих исходов не избежать было мне унизительной участи – остаться для всех навсегда при рогах. А теперь оцени, что у нас выходило с другой стороны: лишь притворившись, что поводов к ревности нет, я мог хотя бы на время заронить сомнения в сплетников, что само по себе уже очень не мало. Пока есть сомнения, факта как бы и нет. А пока нету факта, есть лишь инсинуации. Так что выбора у меня как бы даже и не было. Чтобы понять это, мне хватило пяти минут, тебе же, дружок, не хватило б и жизни. Потому я тебе и пишу (как видишь, каждой случайности не хватает случайности.) 5. Но пишу я тебе совсем не поэтому.

Между двумя этими заключениями противоречия нет. Объясню почему. Если не возражаешь, давай дальше без пунктов.

Ты не все еще выпил? Так наполни стакан, пока я схожу за своим. Теперь можем чокнуться. Ну, чтоб ты сдох, патриот!

Не знаю, имел ли ты обыкновение почитывать в интервалах между утехами мой последний роман (надо же, в самом деле последний. Вот ведь свинство!). Рукопись я оставлял приманкой посреди стола. Страшно хотелось назначить вас первыми ее читателями – одновременно страстными и пристрастными. Нет ничего чудовищнее, чем эгоизм литераторов. Фактически он заменяет нам честь.

Предположим, что рукопись ты не читал (с тебя станется!), а жена моя не успела пересказать тебе содержание. Тогда вот оно в двух словах: роман – детектив, но весьма необычный. На протяжении трех сотен страниц персонажи тем только и заняты, что убивают друг друга, причем строго по очереди. Следователь тоже не отстает: он-то и ставит финальную точку, убивая убийцу убийцы убийцы убийцы убийцы. Лихо закручено, а? Разумеется, все это безупречно и вкусно написано. У меня самого слюнки текут, когда я берусь перечитывать текст. Советую с ним ознакомиться. Не скрою, мне будет приятно пронять с того света соперника, пробудив в нем бессильный восторг. А когда у тебя дойдут до этого руки (замечательное выражение – «дойдут руки»! С детства мне нравилось. Благодаря ему я научился ходить на руках и видеть мир перевернутым. Собственно, это умение и определило выбор мною профессии), не поленись уделить внимание фигуре того самого следователя, что «по чистой случайности» носит фамилию Смертин, а в придачу к ней – старый задрипанный шарф, похожий на использованный подгузник. Такой вот символ, значение которого станет понятно тебе совсем скоро, но намек ты, думаю, уловил: петля, Дон, давно ждет меня, и я с ней вполне подружился.

Слава Богу, я управился вовремя, а потому завершаю лихой роман с жизнью смертельной улыбкой. Измена Марии в чем-то даже мне помогла: я ухожу полон сил и удаляюсь к тому же мужчиной (пусть и несколько опозоренным, зато успевающим отомстить. У каждого из нас свои рога, приятель. Я под свои решил отрастить и копытца. Этого ты не учел). Кто-то когда-то сказал – если, конечно, сказал не я сам, – что из мужчины старость, дай волю, неизбежно делает женщину. Да еще и уродливую.

В последнее время я подметил такую беду: стоит мне задержаться на зеркале взглядом, как мое избалованное тщеславие начинает брезгливо ежиться и роптать. С недавних пор на всех фотографиях, запечатлевших мой профиль, в том месте, где щеки мои примыкают к ушам, пролегают глубокие складки. Из-за этих внезапных борозд лицо похоже на маску, которую даже меня так и тянет сорвать. Ничего не поделаешь: с определенного возраста наши снимки всегда старше нас. Потому что стареют быстрее.

Лет пятнадцать назад, когда еще был убежден, что умру, как положено – утомившись ронять челюсть в суп, – сочинил я себе эпитафию: «За ним не поспевал никто, кроме преуспевающей старости». Но старость за мной теперь не поспеет: есть вещи страшнее нее…

Роковой свой вердикт врач вынес полгода назад. Тогда-то мой детектив и надел на шею подгузник, а заодно обзавелся фатальной фамилией. Дружба с доктором и щедрое вознаграждение молчаливых трудов его обеспечили моему конфузливому диагнозу подобающую конфиденциальность. Когда стало известно, что операцию проводить уже поздно, а терапия даст мне отсрочку всего-то на несколько месяцев, я принял решение ничего Марии не говорить. Берег ее нервы. А впрочем, к чертям лицемерие! Я лишь хотел обеспечить покоем свой кабинет – хотя бы на то короткое время, что в нем торопливым жильцом поселился роман.

Вопросом, люблю ли жену или только терплю и жалею, я и прежде особо не мучился. Теперь же и вовсе глупо мне отвлекаться на сентиментальные мелочи.

В защиту свою сообщу, что в общем и целом был я хороший супруг – озлобленный, но незлобивый. Мрачный, зато остроумный. Грубый, но нежный. Громкий, но теплый. Эгоистичный, но щедрый. Ну и, конечно, заботливый и равнодушный – в почти идеальной пропорции. Чтобы тебя полюбили, больше ведь ничего и не нужно, кроме как это – быть заботливым и равнодушным. Мне казалось, меру я соблюдал. Непростительная ошибка: я упустил из виду сопутствующие обстоятельства. Как-то забыл, что Мария уже пыталась сбежать (в тот же день притащилась назад, а я притворился, что не заметил ее вопиющего исчезновения). Попытка бегства для женщины – что кровь человечья для суки: распробовав раз ее вкус, собака становится волком, а тот, как известно, все в лес смотрит.

Лучший способ возненавидеть любимого – влюбиться в другого. Так Мария и сделала. Признаться, нынче я этому рад. Во-первых, все то же злорадство: стоит мне умереть, и наша с тобой рокировка становится неизбежна – любить мертвых можно лишь беззаветно. Точно так же, как ненавидеть живых. Во-вторых, оставаясь вполне подлецом, я могу напоследок сыграть в благородство.

Развязка близка. Сейчас объясню.

Бутылка пуста, в стакане – на донышке, перехожу к завещанию.

Собственно, вот оно: обрекаю тебя понимать и молчать. И предостерегаю от выводов о твоей персональной причастности к моему уходу из жизни. Уйми ты тщеславие! Не верь, когда говорят, что писатель покончил с собой из-за предавшей любви. Она для него все равно что потухший костер для туземца: всегда разведет себе новый – был бы трут подходящий! Также не верь, если будут твердить, что прозаик покончил с собой от бесчестья. Это тебе не поэт; позором его не проймешь. Не верь, но делай старательно вид, будто веришь. Вот, пожалуй, и все завещание…

Теперь – бонус (срамная тайна болезни).

Диагноз – в очко: колостома. У меня, друг Иван, рак ректума в очень запущенной стадии. Чтобы было понятней, представь, будто в сфинктер тебе запускают клешню и она продирается выше, пока потроха не захватит. Изъять ее можно разве что вместе с кишкою. Досадно, но справедливость меня вынуждает признать: смерть подкралась ко мне через жопу. Достойная гения смерть, что уж тут говорить! Еще пара недель, и мне бы пришлось совать в штаны памперс.