Злой дух Ямбуя - Григорий Федосеев

 Тяжелый туман причудливыми космами сползал с деревьев на захламленную землю, нависал над болотами. Как неприветлив мир, покрытый серым густым туманом!

 Карарбах сидит полураздетый, прикрыв спину куском брезента. Перед ним лежит его старенькая дошка. Смотрю на нее - и глазам не верю: у дошки обрезана пола - не с ума ли сошел старик! Я знаю, как трудно бывает расставаться с истрепанной в походах телогрейкой, пережившей с тобой всего лишь один полевой сезон, а ведь эта дошка для Карарбаха свидетель прожитых лет. С нею он разделил немало бурь, костров, дождей, в ней он и состарился. Не понимаю, зачем надо было ему именно сегодня расправиться со своей старенькой, латаной спутницей?

 Подхожу к разбушевавшемуся костру. Весь дрожу от свежей, далеко еще не закончившейся осенней ночи, оттого, что не выспался. Смотрю на старика - и еще больше удивляюсь: он шьет из отрезанного куска унты. Уже дошивает второй.

 - Ночью три раза стреляли на таборе, - докладывает Долбачи, - однако беда, там людоед был!

 - Может, по волкам стреляли? - спросил я.

 Проводник повел плечами.

 Отогреваюсь у костра. Туман качается возле стоянки, и все еще поет ночной ручей. Карарбах перестает работать, поднимает голову. Я показываю пальцем на дошку, спрашиваю, зачем изрезал ее, и для чего ему сейчас, по мокрому, унты?

 Старик показывает на свои ноги, на кустарник, на свои уши и что-то говорит. На помощь приходит Долбачи.

 - Он в этих унтах пойдет искать амакана.

 - У него же на ногах еще крепкие, лосевые.

 - Лосевые, что твои сапоги, шибко много шуму, когда ходишь по стланику, а в этих, - он показывает на унты в руках Карарбаха, сшитые шерстью наружу, - можно ходить неслышно, как рысь. Медведь не догадается, что еще другой человек ходит по стланику, непременно к тебе пойдет.

 Где-то за туманом, за далью гор - утро. Но еще спят болота, мокрые от ночного дождя стланики, звери, птицы... В этот предутренний час, как никогда, чуток сон в природе.

 Карарбах опускает в банку с сгущенным молоком кончик прутика, долго обсасывает его, запивая большими глотками чаю. Видно, его язык не избалован сладостями, пьет он долго, вольготно.

 - Значит, идете? - спрашивает меня Цыбин.

 Долбачи поднимает на меня глаза.

 - Конечно, иду! Иначе не встретиться с людоедом, если он нападает только на одного человека. В этом нельзя не верить Карарбаху.

 Цыбин неодобрительно покачал головою.

 - Не так страшен черт, как его малюют, - говорю я. - Ведь ребята погибли, не подозревая о существовании людоеда на Ямбуе. Их подвела беспечность. А мне - куда проще: я знаю со слов Карарбаха нрав этого зверя: откуда, с какой стороны он может напасть. Значит, нелегко будет меня поймать врасплох.

 - Ну что ж, ни пуха, ни пера! - говорит Цыбин, громко прихлебывая чай.

 За свои годы странствий по тайге мне пришлось охотиться почти на всех крупных зверей.

 Эта охота была необходима, как источник питания при работах в отдаленных, безлюдных пустырях.

 Когда добываешь сохатого, оленя, серну, все очень просто. Другое дело - охота по медведю. Ведь медведь сильный и свирепый зверь. Хотя ты и убежден, что он боится человека, но тебя все время держит в тисках ощущение опасности. Эта охота требует не только навыка, знаний повадок зверя, но и большого самообладания.

 Кто-то несдержанно зашлепал по болоту, прошел, никого не вспугнув, до самого подножья Ямбуя.

 Карарбах свернул сшитые им унты, перевязал их ремешком, положил в котомку. Туда же засунул и кусок брезента. Встал, повесил однополую дошку на сук под елью, отошел от огня. Долго всматривался в небо, звездное к северу и совершенно черное от туч над Становым.

 Туман рассеялся и только над проточной водою лежал прозрачно-голубоватой полоской. Всплыла чернь болот, показались широкие разливы стлаников. Поднялся Ямбуй, огромный, могучий.

 Идем со стариком умываться.

 Мы огибаем кустарник и по мелкому ернику выходим к краю перелеска, к заливчику. Он соединен неширокой горловиной с озером. Наклоняюсь к зеркальной поверхности застывшего водоема, хочу зачерпнуть воды и чувствую, как на мою спину ложится тяжелая рука Карарбаха. Старик косит глаза влево. Смотрю туда - на озере метрах в пятидесяти от нас небольшой табунчик казарок. Они заметили нас, пугливо жмутся к противоположному, тенистому берегу, но не улетают. Странно, казарка - птица дикая и осторожная. Почему же они так опрометчиво поступают?

 Карарбах тянет меня за телогрейку, показывает на гусей, затем поднимает лицо к небу. Гляжу, два белохвостых орлана кружатся в поднебесном просторе. Вот оно что - гусей в воздухе караулит смерть. Может быть, поэтому и казарки опаздывают, время их пролета закончилось.

 Мы ничем не можем помочь казаркам. Законы жизни безжалостны. Делаем вид, что не замечаем гусей.

 Вода холодная, леденистая, обжигает лицо.

 Горы уже не в силах заслонить солнце. Теплеет воздух. Прозрачная испарина стелется по глади воды, и у берегов, коснувшись жесткой осоки, тает. Все сверкает чистыми красками осеннего утра.

 У дальних болот, на сквозных вершинах лиственниц слетаются вороны. Они повисают на ветках тяжелыми черными гроздьями. Эти птицы с дерзким криком и бормотаньем кажутся зловещими. Чего доброго, они будут сопровождать нас сегодня, как могильщики, предчувствуя добычу.

 Полными пригоршнями плещу на грудь и плечи прозрачную студеную влагу. Ух, как здорово! Карарбах долго мылит руки, лицо, полощет рот.

 Вода в это время необычно мягкая и свежая. На земле все уже поблекло, сникло, а на озерах еще ярче зеленеют листья донных растений, плавучие островки из осоки, береговой троелист, и даже цветут удивительные по красоте, овеянные необыкновенными легендами, белые лилии - кувшинки, как их принято называть.

 Рано утром ни одного цветка не было на озере. Но стоило солнцу заглянуть в озеро, как кувшинки начали тайком появляться из темной глубины водоема, раскрыли свои белые, восковые лепестки и стали хорошо заметными на фоне округлых, ярко-зеленых листьев, плавающих на голубой поверхности воды.

 Живут кувшинки только днем, а с наступлением вечерних сумерек цветок бережно сворачивает лепестки в бутон и уходит на всю ночь в таинственный подводный мир, оставляя на озере приятный аромат. Эта необычайная жизнь кувшинок создала почти у всех народов чудесные легенды, предания, сказки о русалках, богатырях, о человеческом счастье.

 Солнце все больше отогревает землю. Бесследно исчезает туман над ручейком. Яркие брызги света рассыпаются по всем закоулкам перелеска, вспыхивают в хвое разноцветными фонариками. Мох на болоте в изумрудных каплях.

 Мы с Карарбахом уходим к стоянке, где нас ждет уже завтрак.

 В дневном свете костер почти не заметен: огонь от сухих дров бездымный, и на жару пламя почти синее.

 - Вы с Долбачи отправляйтесь на табор, - говорю я Цыбину. - Чует сердце что-то неладное.

 - Придется поторопиться. Вчера медведю не повезло. Лангара дежурила, а сегодня ребята могли проспать.

 - Долбачи, спроси Карарбаха, куда он пойдет?

 Долбачи дважды повторяет мой вопрос.

 Карарбах молчит, отводит от проводника взгляд. Дрожащими пальцами чешет остриженный подбородок.

 - Ты не знаешь, Долбачи, что с Карарбахом, что его мучит? Может быть, он кается, что связался с нами? Пусть возвращается на табор, я не обижусь.

 И на этот вопрос старик не отвечает, он молча начинает укладывать котомку, запихивает в нее лепешку, чайник, сумочку с сахаром и чаем.

 - Карарбах раньше таким не был, а что с ним, сам видишь, не говорит... - отвечает проводник.

 День в разливе. Еще сильнее пылают осинники, горят ерники. Земля золотится осыпавшейся листвою. Сыплется хвоя с лиственниц, и просинь лесов безнадежно тускнеет.

 Вдруг Загря вскочил, повернул морду к Ямбую. Оттуда донесся чей-то голос.

 - Наши идут. Что-то случилось на стоянке, - поднимаясь, сказал взволнованно Цыбин. У меня не хватает терпения, иду навстречу. Из болота выбивается Павел. С одного взгляда можно было догадаться, что принес он недобрую весть.

 За ним появляется Илья. Вид у обоих усталый.

 - Неприятность какая? - спрашиваю я.

 - Дайте отдышаться... - И Павел скидывает с плеча винтовку. - Стервец! Всю ночь лагерь осаждал, обнаглел, стрельбы не боится, настоящий людоед. Будь ночь посветлее, отыгрался бы он у меня, - говорит Павел, все еще тяжело дыша от быстрой ходьбы.

 - Всю ночь от костра не отходили, а оленей всех разогнал по тайге. Утром двух убитыми нашли - спрятал под мох. Ну и сатанюка!

 Идем на стоянку.

 Илья начинает рассказывать Долбачи о случившемся. Карарбах подсаживается к ним, внимательно следит за движением губ рассказчика. Кажется, и эта новость не удивляет его, будто и такое не раз было в его неласковой жизни.