Безупречный шпион. Рихард Зорге, образцовый агент Сталина - Мэтьюз Оуэн

Исследовательская группа посольства Германии регулярно получала отчеты военно-морского атташе капитана Веннекера и военно-воздушного атташе подполковника Немиза обо всем, что им удавалось узнать от своих японских коллег. В результате у Зорге появился доступ к подробным материалам относительно планов мобилизации Японии, ее техническому оснащению и военным объектам, расположению войск в Маньчжурии и Китае, боевым тактикам в Китае, передвижениям, авиации, механизации, офицерской подготовке, военным потерям и военной экономике страны. “Кроме того, когда в Китае происходило особенно важное сражение, в связи с этим проводилось подробное расследование, инцидент изучался, и отчет о нем отправлялся в Германию”, а Зорге отправлял свой – в Москву[6].

После полученных в аварии травм и без того потрепанный Зорге, как писал он сам Кате, стал походить “на избитого рыцаря-разбойника”. Как и во время госпитализации в Первую мировую войну в Кенигсберге, Зорге очаровал санитарок американского госпиталя. Во время незначительного землетрясения в ходе визита Мейснера три медсестры бросились укрывать Зорге от осыпавшейся штукатурки[7]. В результате инфекции у него выпали почти все зубы, а протезы вызывали дискомфорт. Врачи в больнице святого Луки попытались сделать ему пластическую операцию. Но лицо Зорге стало “похожим на… маску”, придававшую “его лицу почти демоническое выражение”, отмечал его друг Зибург[8]. Авария оставила неизгладимый след и на психологическом состоянии Зорге. Он “был подвержен нервным срывам, проявившимся как последствия травмы черепа в аварии”, докладывал Отт в 1941 году[9].

Семья Отта заботливо приютила Зорге после выписки из госпиталя. Гельма Отт, дважды отверженная как жена и любовница, выхаживала его в резиденции посла. По-видимому, она также попыталась воскресить роман с Зорге, пока муж находился в Берлине на аудиенции с самим фюрером. “Что она умеет – так это обрушить на человека ненужные ласки!” – нелюбезно сетовал Зорге Ханако[10]. Этот капризный недееспособный пациент еще лежал в гостевой комнате в доме Отта, когда в его шпионской карьере возникла самая серьезная – на тот момент – проблема, причем с той стороны, откуда ее никто не ждал.

Около половины шестого утра 13 июня 1938 года двое патрульных в Маньчжоу-го заметили подозрительного человека, притаившегося в предрассветном тумане на пограничной полосе, разделявшей СССР и Маньчжурию в районе высот Чанлинцу, примерно в 120 километрах к юго-западу от Владивостока. Мужчина был одет в гражданский макинтош и твидовую кепку и вооружен двумя пистолетами. Когда японская полиция остановила его, он бросил оружие, поднял руки вверх и начал быстро говорить что-то по-русски. Мужчина был “ярко выраженной еврейской наружности, тучный, черноволосый, черноглазый, с усами, как у Чарли Чаплина”[11]. Он, казалось, был только рад оказаться на заставе японских пограничников, много говорил и был в бодром расположении духа. Под макинтошем на мужчине была полная форма и медали советского офицера высшего звена, сапоги и кавалерийские галифе с красными лампасами. Однако перебежчик был не солдатом. В документах он значился как Генрих Самойлович Люшков, комиссар государственной безопасности 3-го ранга[12], начальник НКВД всего советского Дальневосточного региона[13].

Из личных вещей у Люшкова были часы Longines, советские папиросы, пара солнцезащитных очков, 4153 иены мелкими купюрами, выпущенными банками Японии, Кореи и Маньчжоу-го, 160 советских рублей, орден Ленина, два ордена Красного Знамени и фотография его жены Нины. Что гораздо важнее, при нем был футляр от печатной машинки с пачкой секретных военных документов, где в том числе содержались подробные сведения о воинских частях, аэродромах, погранзаставах и военных заводах по всей территории Дальнего Востока. С соблюдением максимально возможных мер безопасности высокопоставленный перебежчик был срочно направлен в Службу безопасности Маньчжоу-го в Синьцзине, потом в Сеул и, наконец, после препирательств между Квантунской армией и Имперским Генштабом – в Токио[14].

Зорге узнал о высокопоставленном перебежчике – генерале НКВД от чиновников посольства Германии, навещавших его в резиденции посла. Полученные известия наверняка привели его в ужас. Если в Москве НКВД сжимало в своих тисках все 4-е управление, допрашивая его высшее руководство и проверяя все досье, мог ли Люшков быть в курсе агентуры РККА, проникшей в высшие круги Токио? Спешная эвакуация после полученных травм была невозможна. Зорге ничего не оставалось, как лгать, выжидая и расспрашивая коллег, чтобы получить как можно более подробную информацию.

Из всех перебежчиков из сталинской России Люшков был самым высокопоставленным офицером НКВД. Перед своим побегом он сделал молниеносную карьеру в тайной полиции. Родившийся в Одессе в 1900 году в семье еврея-портного, Люшков прославился своей жестокостью, сражаясь в большевистском подполье в Крыму во время Гражданской войны. В 20 лет он был уже начальником политотдела бригады. Вступив в 1920 году в ряды формирующейся тайной полиции Дзержинского, он некоторое время проработал под прикрытием в Германии. К 1934 году Люшков стал заместителем руководителя секретно-политического отдела НКВД в Ленинграде, где он лично вел расследование убийства Сергея Кирова, старого большевика, смерть которого в Смольном послужила предлогом для начала Большого террора. Люшков подтвердил японским следователям, что обвинения в отношении Каменева, Зиновьева и десятков других деятелей в связи с убийством Кирова были сфабрикованы – по большей части им самим[15].

Ежов сам выделил Люшкова как одного из своих самых надежных карателей. Другой офицер НКВД рассказывал о визите Люшкова к коллеге в штаб-квартире НКВД в Ростове-на-Дону в 1937 году[16]. “Со всем высокомерием московского начальника [Люшков] зашел в кабинет моего друга и заорал, обвиняя его в бездействии и слабости: «Марш, сукин сын, за дело, немедленно, а то я тебя арестую!»” Обложив всех сотрудников, Люшков указал на горстку “предателей”, которые были немедленно арестованы, а потом расстреляны[17].

Люшков рассказал японским следователям, что терзался сомнениями относительно “отклонений” Советского Союза от “истинного ленинизма” при расследовании убийства Кирова. Но настоящей причиной побега Люшкова в 1938 году, очевидно, послужили долетевшие до него слухи, что конвейер Большого террора скоро не пощадит и его. В этом была невероятная ирония судьбы, потому что Люшков, по собственному признанию, был направлен во Владивосток лично Сталиным и должен был возглавить чистку в рядах партийного и военного руководства Дальневосточного военного округа. Он лично руководил казнью свыше пяти тысяч якобы врагов народа, пока не понял, что скоро настанет его черед.

Один из самых невероятных эпизодов в признаниях Люшкова японцам – его рассказ о личной аудиенции у Сталина в Кремле весной 1938 года – позволяет глубже проанализировать настроение диктатора в этот предвоенный период. По словам Люшкова, Сталин допускал, что война с Японией неизбежна и Дальний Восток, несомненно, превратится в театр военных действий. Перед Люшковым была поставлена задача очистить ряды Дальневосточной армии от всех шпионов и прояпонских элементов, в частности связанных с недавно расстрелянным маршалом Тухачевским. Сталин считал, что группа диверсантов под началом руководителя УНКВД на Дальнем Востоке Терентия Дерибаса и его заместителей планирует спровоцировать столкновение с Японией и, по договоренности с Токио, повернуть войска против Сталина. “[Советский] Дальний Восток не принадлежит Советам, – сообщил Сталин Люшкову. – Там правят японцы”[18].

Сталин также дал Люшкову указание не спускать глаз с верховного главнокомандующего на Дальнем Востоке маршала Василия Блюхера[19] – героя Гражданской войны и одного из генералов, помогавших диктатору сфабриковать дело против своего коллеги, маршала Тухачевского. Никаких объективных доказательств описанных Сталиным прояпонских симпатий Блюхера, не говоря уже о заговоре, так и не было выявлено. Из свидетельств Люшкова скорее вырисовывается портрет Сталина как правителя, оторванного от реалий международной политики и, подобно мафиозному боссу, склонного избавляться от подчиненных, которых он презирал или опасался. На вопрос японцев, испытывал ли он когда-либо угрызения совести из-за приказов, Люшков ответил, что “эмоции и человеческие чувства были невозможны при работе со Сталиным. Диктатор был чрезвычайно подозрительным человеком”[20].