Осень патриарха - Габриэль Гарсия Маркес

чтобы показать смерти, кто здесь выше по званию, он был так близок и видим в своей посмертной ипостаси, что мы впервые поверили в его реальное существование, хотя трудно было представить себе кого-то менее похожего на него, более противоположного ему, чем этот витринный труп, который в полночь все еще томился на медленном огне поминального бдения, пока мы в соседнем зале совета министров слово за словом выверяли текст официального сообщения о событии, в которое никто не осмеливался поверить, и вдруг мы встрепенулись от гула грузовиков с вооруженными солдатами, незаметные патрули заняли с ночи все общественные здания, растянулись в положении для стрельбы под арками торговой улицы, заняли позиции в прихожих домов, я видела, как они устанавливают треноги для пулеметов на крышах в квартале вице-королей, когда на рассвете вышла на балкон поставить в вазу охапку сбрызнутых росою гвоздик, которые только что срезала во дворе, увидела под балконом солдатский патруль и лейтенанта, он шел и велел закрывать все магазины, что успели открыться на торговой улице, сегодня государственный выходной, кричал он, приказ сверху, я бросила им одну гвоздику и спросила, что случилось, почему столько солдат и столько оружия на улицах, а лейтенант гвоздику поймал и ответил, сами не знаем, красавица, должно быть, мертвец воскрес, сказал он и засмеялся, потому что никто и подумать не мог о столь невероятной возможности, наоборот, нам чудилось, будто он после долгих лет отлынивания вновь взял бразды своей власти и, живей живехонького, волочит свои большие ступни призрачного монарха по президентскому дворцу, где вновь зажигаются круглые фонари, мы думали, это он выпустил коров щипать травку из расщелин в брусчатке Торговой площади, а слепой, сидевший в тени полумертвых пальм, принял топот копыт за звук солдатских сапог и стал декламировать стихи про рыцаря, что, меч свой вздымая[44], стремится вперед и смерть одолеет, он читал во весь голос и протягивал руку коровам, которые взбирались на эстраду для оркестра и объедали гирлянды бальзаминов, потому что научились в поисках еды подниматься и спускаться по лестницам, бродили в развалинах Национального театра среди муз, увенчанных дикими камелиями, и обезьянок, прыгающих по ломаным лирам, мучимые жаждой, вламывались в прохладный сумрак передних в квартале вице-королей, сносили по пути горшки с туберозами и окунали горячие морды в пруд во внутреннем дворе, и никто не отваживался их прогнать, все узнавали врожденное президентское клеймо, у коров – на крупе, у быков – на шее, они были неприкосновенны, даже солдаты уступали им дорогу на торговой улице, утратившей прежний ореол адского базара, лишь зловонные остовы ребер и ошметки корабельных снастей гнили в раскаленных смрадных лужах на месте рынка, там, где шхуны приставали прямо к лоткам с овощами, когда у нас еще было море, пустовали лавки, где во времена его славы торговали чем попало индусы, индусы уехали, даже спасибо не сказали, господин генерал, и он проорал, да и хрен-то с ними, охваченный одной из своих последних старческих истерик, пусть валят говно за англичанами убирать, проорал он, все уехали, вместо них появились уличные продавцы индейских амулетов и змеиных противоядий, в бывших подсобках сдавались теперь захудалые койки внаем, но солдаты разметали их прикладами, когда в соборе начали бить траурные колокола, все кончилось раньше, чем кончился он, мы истаяли до последнего вздоха в безнадежном ожидании, что однажды подтвердится упорный, но неизменно опровергаемый слух и он падет-таки жертвой какой-нибудь из своих многочисленных королевских хворей, а теперь, когда это случилось, мы не верили, точнее, не хотели, чтобы это случилось, мы отвыкли понимать, какие мы без него, что будет с нашей жизнью после него, я не могла представить мир без человека, который осчастливил меня в двенадцать лет, как никто другой не мог осчастливить с тех далеких времен, когда мы в пять часов вечера выходили из школы, а он выглядывал из узких окон коровника, любовался девочками в синей форме с матросскими воротничками, девочками с косичкой за спиной и думал, мать моя Бендисьон Альварадо, как прекрасны женщины в моем возрасте, он подзывал нас, мы видели его обмершие глаза, руку в перчатке с рваными пальцами, а в руке – заманчивая конфета посла Форбса, все в испуге разбегались, все, кроме меня, я осталась одна на улице, убедилась, что никто меня не видит, и потянулась за конфетой, и тогда он подхватил меня за запястья нежной ягуаровой хваткой, бережно поднял в воздух и утянул в окно так аккуратно, что ни складочки на платье не помялось, и уложил меня на сено, отдававшее прогорклой мочой, и хотел мне что-то сказать, но слова не шли с пересохшего языка, потому что он боялся сильнее меня, он дрожал, китель трясся от ударов сердца, он был бледный, в глазах его стояли слезы, каких за всю мою бродячую жизнь я не вызывала больше ни у одного мужчины, он прикасался ко мне в тишине, неспешно дышал, ласкал меня с нежностью, какой я больше не встречала, под его руками расцветали бутоны моей груди, он просовывал пальцы под кромку моих трусиков, нюхал и давал нюхать мне, чувствуешь, говорил он, это твой запах, и больше ему не требовалось завлекать меня конфетами посла Болдрича, я сама пролезала в окно коровника и переживала счастливые часы моего созревания с этим мужчиной, чистым и печальным сердцем, который дожидался меня, сидя на сене с мешочком всякого съестного, он макал хлеб в мои первые девичьи соки, окунал туда еду, прежде чем отправить в рот, угощал меня, просовывал туда стебли спаржи, чтобы они мариновались в моих сокровенных рассолах, вкусная ты, говорил он, на вкус, как порт, мечтал съесть мои почки, отваренные в их собственном аммиачном бульоне, с солью твоих подмышек, мечтал он, с твоей теплой мочой, разделывал меня с головы до ног, приправлял каменной солью, острым перцем и лавровым листом и варил на медленном огне пунцовых мимолетных закатов нашей обреченной любви, обгладывал меня с головы до ног, по-стариковски жадно и щедро, как больше за всю мою оставшуюся жизнь без него не обгладывал ни один из нетерпеливых и скупых мужчин, которые безуспешно пытались любить меня, он рассказывал про себя, пока мы медленно переваривали любовь и отворачивали морды коров, норовивших облизать нас, говорил, мол, он сам не знает, кто он, мол, ему остохренело вечно слышать «господин генерал», говорил без горечи, просто так, словно самому себе, плавая в неумолчном жужжании внутренней тишины, прорвать которую можно было только криком, не