Тени предательства - Джон Френч

Курц был рожден не для этого. Он был верховным судьей, человеком, глядящим прямо в глаза изменникам и предателям во время исполнения приговора. И в кого он теперь превратился? В генерала? В адмирала? В военного вождя, погребенного под грудами тактических и стратегических расчетов и обреченного прозябать вместе со своими сынами на самом краю Галактики.

И, хуже того, он и сам стал предателем.

Севатар ясно видел отчаяние примарха, его угасание, жажду придать хоть какой-то смысл этому одинокому существованию среди звезд и космической пустоты. Первый капитан видел, как эти чувства начали овладевать примархом, едва они выступили в поход к Трамасскому сектору. И сейчас ему нужны были ответы. Время догадок и терпеливого ожидания прошло.

Закованная в перчатку ладонь Севатара остановилась всего в нескольких миллиметрах от бледного лба примарха. Согнутые пальцы словно не желали притрагиваться к лицу прародителя Восьмого Легиона.

— Это может убить тебя, Яго.

Он кивнул, показывая, что слышал слова Треза.

— Я знаю.

Архивариус с бульканьем втянул воздух в легкие.

— У тебя хватит на это сил, но не умения.

— Я знаю, — повторил Севатар. — Но я должен попытаться. Я не хочу, чтобы он умер.

Он взглянул вниз, на окрашенную в багрянец перчатку — свидетельство его прегрешений.

— Однажды я уже подвел его. Я не позволю, чтобы это случилось во второй раз.

Трез вздохнул. Влага, собравшаяся на внутренней стороне маски, сверкнула капельками росы.

— Обратного пути не будет. Если ты высвободишь дар, о котором так долго старался забыть… Некоторые двери закрыть нельзя.

Севатар почти не слушал старика.

— Мне уже и так трудно удерживать его в узде, — сказал он так тихо, что слова почти утонули в гудении вентиляторов на потолке. — Ты мне поможешь? Я не смогу сделать это один.

Старик прошаркал к нему на кривых ногах, хрустя суставами. Подняв одну руку, усеянную пигментными пятнами и трясущуюся от артрита, он положил узловатые пальцы поверх красной перчатки Севатара.

Первый капитан опустил руку, прикоснувшись ко лбу отца кончиками пальцев.

— Ты говорил, что он не видит снов, Трез, — произнес Севатар безжизненно-ровным голосом, уставившись в никуда. — Ты ошибался.

Часть вторая

СЫН БЕССОЛНЕЧНОГО МИРА

Глава V

Мальчик, который станет королем

Мальчик выбрался из-под горы обломков. На нем не было ничего, если не считать пятен сажи и грязи, налипшей на бледную кожу. Он взглянул на небо, черное, как космическая пустота, слепое без солнечного ока. Он посмотрел на груду металла, оставшуюся от его механической колыбели. Пар все еще со свистом вырывался из трещин обгоревшей, покрывшейся пузырями бронированной обшивки. Тонкое лицо мальчика оставалось все таким же бесстрастным, когда он всмотрелся в горизонт.

Город. Город шпилей и куполов, чьи тусклые, приглушенные огни казалось в окружавшей его тьме ярким лучом маяка.

Первое выражение, появившееся на лице мальчика, было чуть заметным, однако красноречивым. В ответ на убыстрившееся сердцебиение его глаза сощурились. Инстинктивно он знал, что найдет себе подобных в этом далеком, окутанном светом улье. Эта мысль заставила его потянуться к оружию. Белые пальцы сомкнулись вокруг зазубренного куска металла, остывшего в песке.

Когда он почувствовал нож, зажатый в руке, на гладком мальчишеском лице появилось второе выражение.

Он улыбнулся.

Им никогда бы не удалось его поймать, как бы они ни пытались. Он был пятном мрака, клочком черной ткани, вырезанным из теней на уличных перекрестках. Когда он бежал, его дырявые ботинки едва касались земли.

Его преследовали звуки стрельбы — пистолетные выстрелы отрывисто гавкали в ночи, словно спущенные с цепи псы. Пули назойливыми мухами с жужжанием проносились мимо его ушей. Он ухмыльнулся еще шире и помчался быстрее. За угол. В переулок. Перепрыгнув через грязные дождевые лужи, он крутанулся на месте и присел на корточки между двумя большими мусорными баками. Спрятав бледные руки в карманы, мальчик опустил голову, так что немытые черные волосы упали на лицо, и задержал дыхание.

Там он принялся ждать, тень среди теней, недвижный, как камень.

Его преследователи появились толпой, кашляя и задыхаясь от бега. Их хриплое дыхание отдавало отравленной водой, а от кожи несло чужой кровью. Кто-то побежал налево, кто-то направо, но все они пошлепали по лужам, превратившим переулок в болото с бетонными стенами.

Мальчик постарался сдержать улыбку: выследить их по отпечаткам подошв на тротуаре будет легче легкого.

Один из них остался в переулке. По сбивчивому дыханию и истошному стуку сердца мальчик понял, что лишний вес помешал человеку угнаться за своими товарищами по стае. Мальчик открыл глаза, встал на ноги и вышел из тени. Он повернул нож в руке так, чтобы лезвие отразило свет ближайшего фонаря.

Человек обернулся и уставился в лицо тощего мальчишки, скалящего зубы в улыбке.

Его друзья примчались обратно на крик. Самому быстрому из них понадобилось меньше двадцати секунд, чтобы снова оказаться у входа в проулок. Но, когда они вернулись, мальчишки и след простыл, а толстяк из их шайки лежал на спине в луже, помутневшей от горячей крови. Все пальцы у него были отрублены, а с лица ободрали кожу и мясо вплоть до костей.

Его терзал голод.

Он знал, что может обобрать мертвецов, забрать их монеты и банкноты, чтобы купить еду. Еще он знал, что может просто стащить еду с лотков уличных торговцев, взять фрукты и теплый хлеб — он был достаточно быстр, чтобы сбежать безнаказанно.

Желудок связался узлом, скрутился, вопя о своих потребностях. В прошлый раз, когда мальчик был так голоден, он попытался пить собственную кровь. Это помогло чуть приглушить боль, но он стал еще слабее.

Крыс уже не хватало. Ему нужно было больше. Он поймал одну пару часов назад, но она требовалась ему в качестве приманки для ловушки. Все силы ушли на то, чтобы не поддаться уговорам желудка и просто не съесть этого тощего грызуна со всеми его маленькими косточками, так аппетитно похрустывающими на зубах.

Наконец показалась стая из трех бродячих собак, одна паршивей и худосочней другой. Они зарычали и затявкали, схватившись у входа в переулок за дохлую крысу, которую мальчик оставил там на виду.

От прилива густой и горячей слюны зачесался язык. Потянувшись к ножу, мальчик сорвался с места.

Скорчившись на краю крыши, словно пародия на торчащую рядом с ним чудовищную горгулью, он смотрел на город внизу. Одежду ему заменяло тряпье, не способное удержать холод снаружи. Он рос слишком быстро, так что почти каждую неделю приходилось снова что-то красть. По правде говоря, его и мальчиком уже назвать было нельзя. Он сравнялся ростом с теми людьми, которых резал, потрошил и убивал.

Территория внизу принадлежала мужчинам и женщинам с вытатуированными на лицах красными слезами. Обычно мальчик избегал их владений, но этой ночью его привлекли крики. Он предостерегал их прежде, и уже неоднократно. Предупреждал их о том, что им придется платить кровавую цену всякий раз, когда они надумают заявиться в его часть города.

И все же они приходили. Приходили группами по несколько человек, убивали мужчин из соседних районов, а женщин утаскивали с собой на потеху.

Нет. Довольно. Бледный человек соскользнул с крыши, удерживаясь на весу лишь с помощью рук. Его ботинки коснулись тротуара внизу с призрачной легкостью — и, облаченный в нищенское тряпье, он отправился проверить, почему его предостережениям не вняли.

Они оставляли часовых в зданиях заброшенных фабрик, стоявших рядами и отмечавших границу их территории. На первого — мужчину с облезлой шавкой — он наткнулся, спрыгнув вниз сквозь дыру в потолке.

Часовой обернулся, поднимая ружье, но бледный человек сломал ему руку в локте и вогнал осколок стекла в его грязную шею. Собака, попятившись, зарычала. Она оскалила клыки, но явно не спешила вступать в бой. Бледный человек уставился на нее в ответ, сузив глаза и обнажив в оскале свои белые зубы.

Собака, развернувшись, помчалась прочь, скуля и подвывая.

Перед тем, как уйти, бледный человек отрезал убитому часовому голову и насадил ее на прут железной изгороди. Возможно, если оставить предостережение на вражеской территории, это сработает лучше. На сей раз он оставит дюжину. Или штук двадцать.

Если не поможет и это, в следующий раз их число возрастет до сорока.

Плач был для него музыкой. Стрельба — смехом. Горе и ужас сопровождали всю его жизнь неумолчным напевом. Не потому что он ими наслаждался, а потому, что в этом городе он не слышал ничего другого. Эти звуки вскормили его вместо материнского молока. Под крики мертвого и разлагающегося города он превратился в мужчину — а затем во что-то неизмеримо большее.