Родной угол - Георгий Николаевич Саталкин

дурашливо запричитала: — А бедная я, бедная! Зачем на свет белый родилась, с Иваном спозналась?

Решительно поднявшись, опустив голову и раздувая ноздри короткого носа, как будто остался чем-то недоволен, Бузок в два длинных шага достиг двери и, не попрощавшись, вышел вон, и слышно было, как он ударил сенными дверями, и ветер стал скрипеть и прихлопывать ими.

— Ну, — исподлобья глядя на мужа, с насмешкой сказала Фроська, — чего ж не пошел, до хаты не проводил его — заблукает мужик, завирюха страшенная на дворе, а, Иван?

— Нет, не заблудится, дойдет спокойно.

— Да где ж дойдет? Без тебя не дойдет. И солому без тебя не привезет… Так что, поедешь?

— Надо поехать, просит человек.

Забыв про свою недошитую юбку, Фроська покачивалась из стороны в сторону. Где живет — на земле или в раю этот человек? Не старую, промерзшую солому будет ковырять вилами он, а ее почерневшее сердце — как он этого не понимает?! Пусть даже болен Бузок, можно допустить такое, но ведь он никогда никому добра не сделал, своим ради чужого не поступился, у него среди зимы снега не выпросишь — как же такому помогать? Грех это, грех!

Очнувшись, она с досадой отбросила юбку, молча разделась и забралась под лоскутное, цыгански-пестрое одеяло, поверх которого был наброшен ее овчинный кожушок и его шинель с расстегнутым хлястиком, и вскоре равнодушно зевнула, потом еще раз, длиннее и слаже, повернулась на бок, пошевелилась, уютней вминаясь в постель, в подушку. И через минуту уже послышалось ее ровное дыхание. Иван Иванович взялся было опять за книгу, как послышался замедленно-сонный ее голосок:

— А и правда, Иван, без греха жить с тобой невозможно.

…Теперь она, вспомнив все свои укоры, крики, причитания — странные эти счеты, которые она почему-то предъявляла мужу вроде и в шутку, вроде бы ненароком, а на самом деле с серьезной, болезненной подоплекой, показались ей вдруг непростительным грехом. Ей хотелось сказать Ивану Ивановичу что-то бодрое и, как прежде, бесшабашное, но силы куда-то ушли.

Вроде бы и не глядя на нее, но замечая все перемены в ее лице, Иван Иванович тихо сказал:

— Павел Степанович, директор наш, он офицер фронтовой, капитан. Он войска инспектировал. Он плохое не позволит.

— А Кулиш? — вскинула она на него глаза.

— А что Кулиш?

— Это же он, сатана, все подстроил! Тогда — помнишь? — перед праздником приходил и в хате у нас был. Так хвастался, что он на заводе наиглавнейший человек, что власть какую-то имеет, — брехал. Я не очень-то его слухала тогда. Это он, Ваня, разрази меня гром, это он!

Медленно и как бы через силу Иван Иванович отрицательно покачал головой.

XVI

Заводской ипподром устроен был за ясеневой рощей и только назывался громко ипподромом, а на самом деле представлял собой скаковой круг, где в дни обычные делали проездки верховым лошадям и проминали жеребцов-производителей. Из села, примыкавшего к конному заводу, а также из ближних хуторов и даже районного центра, который был по сути дела тоже селом, только большим, базарным и учрежденческим, на ипподром с утра уже тянулся принаряженный народ.

Нельзя сказать, чтобы шли и ехали сюда исключительно лишь знатоки и ценители лошадей. Если уж по правде, то больше привлекала обстановка праздничная: духовой оркестр, буфет с ситро, конфетами и пряниками, присутствие большого начальства, веселая беззаботная толпа, частью которой так приятно себя осознавать.

Радостное возбуждение охватывало уже на дальних подступах к заводу. Бог знает где — за три, четыре, пять километров — заводили уже песни. Ехали на телегах, бричках, гарбах, пестро набитых девчатами, бабами, ребятней, и так зычно, слитно они горланили, что слов разобрать было нельзя. К тому же дробь, треск колес на твердой дороге придавали голосам странное, вибрирующее звучание — получалось как-то дико, но удивительно хорошо, весело. И кучера, чем сильнее глушило их песней, тем яростнее нахлестывали лошадей, оглядываясь с азартными лицами на орущий, хохочущий, шатающийся на ухабах густой цветник косынок, картузов, лохматых голов и поющих ртов.

Едва только такая арба подкатывала к кругу, как шум и брожение в толпе усиливались. Еще какую-то минуту, угасая, тянулась песня, но разнобойные крики, гам, приветствия, несшиеся отовсюду, раздергивали ее до нитки, вскоре и она рвалась. Тут начинались встречи — подходили знакомые, родственники, кумовья. Мелькали взмахивающие руки, раздавались крепкие шлепки ладони о ладонь, с чувством искренним и даже восторженным длились и никак не могли прерваться рукопожатия, сопровождаемые наищедрейшими улыбками и возгласами: «О-о, кум! И ты сюда? Эге ж, и я!» Были и распростертые объятья — братались уже люди, с утра успев поддать, чоколдыкнуть, приложиться, жахнуть стакан-другой самогону. Кто-то в пляске молотил уже сапогами податливую весеннюю землю, и кисло-сладкий, оскомный запах раздавленной молодой травы мешался с запахом лошадиного пота, колесной жирной мази, махорки и тонкого, случайного аромата папирос, нагретых солнцем пиджаков, нового ситца женских нарядов и клейкой, лекарственно-пряной тополиной листвы.

Как самую важную новость передавали друг другу, что в город еще вчера послана была машина на пивзавод, бочки три должны привезти, но привезут ли — это еще вопрос! И когда увидели, как с дороги, переваливаясь уткой через кювет, повернула к ипподрому полуторка, навстречу ей хлынула толпа и быстро разбилась на два роя, прилепившихся с двух сторон к машине. Те, кто помоложе, держась руками за борта, бежали рядом, то и дело подпрыгивая, чтобы узнать, много ли в кузове бочек.

Не успела эта пивная на колесах развернуться, как ее остановили и в ту же секунду вокруг нее образовалась густая, клубящаяся толчея.

Зато возле судейской, представлявшей собой открытый навес с перилами по всему прямоугольнику и волнами реечек по карнизу, народу почти не было. Несколько любопытных стояли здесь в приятном оцепенении, задумчиво глядя на начальство. Когда приехало оно и вошло в судейскую, этого никто не видел. Вдруг оно появилось на этой веранде в своих френчах, галифе, кожаных регланах и шелковисто-серых прямых, почти как военные, шевиотовых плащах, в хромовых сапогах, военного же образца матерчатых фуражках; и предстала перед взорами любопытных живописно-сдержанная картина: фигуры все были яркие, натуры богатые.

На первом плане был Василий Васильевич Бабенко с его почти квадратной фигурой и плотно сидящей на самых плечах головой. Лицо было широким, немного расползшимся книзу, но с мелковатыми чертами — утиным носом с приплюснутыми, ромбическими ноздрями, которые время от времени неизвестно отчего раздувались и белели — то ли от гнева, то ли оттого, что хорошо и вольно ему дышалось.

Едва Василий Васильевич оказался в судейской, как стал расстегивать реглан. Ранний день был великолепен, с густым