Исповедь русской американки - Валентина Попова-Блум

Но через некоторое время подарочную эстафету перехватили другие меценаты и очереди страждущих вернулись. С благодарностью.

Можно купить и входной билет в Оперу, и вы будете стоя опираться на удобный парапет, обитый красным бархатом, как и весь театр, и перед вами будет крохотный экранчик с титрами на нескольких языках (русского нет, хотя нас там множество).

Да здравствует Искусство, доступное стремящемуся к нему народу!

А летом в августе перед зданием Оперы ставятся три тысячи стульчиков (жестких, и поэтому тут же продаются плоские подушечки с эмблемой Оперы по скромной цене) и можно увидеть записанные на HD оперы. Бесплатно. На площади, как бы в нише на Бродвее.

Спиной к Бродвею, перед фасадом Оперы, на котором между огромными фресками Шагала натянут большой экран, три тысячи человек и по полтысячи по бокам на теплом асфальте, как только стемнеет, погружаются в мир волшебных звуков и оперных сюжетов. Никто не разговаривает, не курит, некоторые попивают винцо (разрешено и тут же продается в хорошем выборе на лотках), жуют, лижут мороженое в полнейшей тишине, внимая и не тревожа соседей. А сзади и с боков светится и сверкает город.

Небо, звезды, луна и высоко пролетающие железные птицы делают зрелище фантасмагорическими. До трепета, восторга и волны благодарности…

Но я отвлекалась от рафинированного искусства. Ежегодные фестивали Линкольн-центра, проводимые в июле в течение многих лет, на которые билеты надо покупать в марте, иногда потратив около тысячи (из моего опыта) на недорогие билеты за полгода вперед.

Пройдусь для себя и для читающих «По волне моей памяти» по незабываемым впечатлениям.

Парижский «Комеди Франсез» привозил спектакль по басням Лафонтена, позднее свистнутых и хорошо переведенных на русский язык дедушкой Крыловым. Красиво оформленный и блестяще отыгранный, с роскошными костюмами и масками.

На японском театре «Кабуки» я, извините, совсем не «догнала» юмор от мужчин, переодетых женщинами, и шутки про естественные надобности и рефлексы.

Кукольный театр Резо Габриадзе с историей о войне глазами муравьев и их страданиями очень удивил углом зрения творца.

Его же спектакль с участием Барышникова, бегающего по сцене, изображая безумного бывшего летчика, представлявшего себя машиной. Интересная пьеса, основанная на реальной истории, в удивительном перевоплощении Барышникова, который молча двигался по сцене.

Странный спектакль, где тридцать тибетских монахов и один мальчик отобразили из картонных коробок на сцене все жизненные этапы человека как индивидуума и в коллективе, с намеком на популяцию, под очень странную, непривычную музыку. Было визуальное ощущение высокой философии.

Абсолютно потрясла музыка Монтеверди, исполненная в стиле кабаре, когда за столиками тесно сидят зрители-слушатели, наслаждаясь бокалом вина, его основой — виноградом, крекерами и сыром, ждут начала представления, удивляясь, где же сцена для артистов.

И вдруг за соседним столом чудный баритон начинает повествование, а тенор, сопрано и другой баритон из разных углов присоединяются и а капелла (без музыкального сопровождения) рассказывают о жизни и смерти, любви и ревности, драме и бытовых проблемах XVI века, так актуальных и сегодня.

Около каждого певца сидит молчащий актер, одними глазами, мимикой и иногда порывистыми движениями иллюстрируя музыкальные диалоги.

А ты только успеваешь поворачивать голову на звук, сдерживаешь слезы, чувствуя мурашки на коже и начисто забывая обо всем на свете…

Бывало, придя домой, я заставала блаженствующего под Монтеверди мужа, и от этих звуков вспоминала о загробной жизни, а мой жизнеутверждающий оптимизм не мог принять потусторонней неподвижности.

А тут такая махина чувств сваливалась на мозг, включая все органы восприятия, что до сих пор при воспоминании об этом музыкальном представлении разливаются в душе неведомые цветные волны…

Ну, конечно, были и странности, когда под музыку русской Леры Ауэрбах зрителям завязывали глаза, проводили под руки и усаживали на стул, предлагая почувствовать себя слепым. И, лишив зрения, тревожили слух мычанием коров, плачем ребенка, звуками природы и человека, музыкальными экспериментами или экскрементами (не берусь судить), и казалось, что или тебя морочат за большие деньги, или ты вовсе идиот, не догоняешь шедевров современности со своим консервативным старомодным вкусом.

В моем любимом «Армари» — огромном, на четыре блока (между Парк-авеню и двумя улицами в Манхэттене) красном здании, принадлежавшем военному ведомству (отсюда и Армари — оружие), где тренировались и маршировали военные из богатых семей и где иногда проходят зрелища и выставки, вследствие чего оно включается в состав помещений, где проходит Линкольн-центр фестиваль, — была интересная инсталляция-экспозиция: произвольно были расставлены стулья, скамьи, или люди просто садились на пол (как это здесь любят). Со всех сторон раздавались звуки — птиц, животных, техники, несмазанных дверей и телег, голоса, смех, плач, музыкальные вкрапления. Словом, все звуки мира и жизни. И войны, между прочим. И народ вертел головами, разглядывая много разного, в том числе и людей вокруг. Было ужасно любопытно и необычно, впрочем, как всё, что происходит в «Армари».

Даже Лондонский театр Шекспира представил там его пьесу в новом интерьере, необычном и объемном.

Трудно было понять привезенное однажды на фестиваль в Нью-Йорк японское садомазо XVI века, про которое нудно нараспев на своем языке рассказывает кучка японцев в луче тусклого света в середине сцены. Вроде и спать дорого и неудобно, но и следовать сюжету невозможно, особенно о японском житье-бытье и на их языке…

Можно параллельно читать титры, но не очень успеваешь, и в темноте глаза просто не хотели работать, а монотонность убаюкивала мозг. И предмет повествования был чудовищен: девушка из богатой семьи росла капризной, и служанка от зависти выколола ей глаза! Девушка стала садисткой, соблазнила слугу, и он как мазохист терпел ее издевательства. Все это было скучно, без чего-то колоритненького, что можно бы увидеть из представления о садомазо.

Боролась со сном в темноте отчаянно.

В один из июлей неизгладимое впечатление произвел спектакль, сыгранный на большом удалении от Линкольн-центра — на губернаторском острове, где раньше была огромная тюрьма и куда можно было добраться только на специально выделенном пароме для тех, кто потратился на билеты на спектакль.