Возвращение Будды. Эвелина и ее друзья. Великий музыкант (сборник) - Гайто Газданов

– Ты понимаешь, что я не могу тебе этого обещать, – сказал я, – силой ее удержать нельзя. Но я постараюсь убедить ее в некоторых вещах, если она захочет меня слушать.

Мы условились, что на следующее утро я приду к нему, мы втроем поедем на аэродром, затем я вернусь на его машине вместе с мадам Сильвестр на виллу и проведу там весь день, если она на это согласится, конечно, в чем Мервиль не сомневался, но в чем сомневался я.

Был ветреный день, дул мистраль. На аэродроме, несмотря на горячее солнце, было прохладно. Когда аэроплан, на котором улетал Мервиль, поднялся в воздух, мы вернулись к машине в молчании. Я довез мадам Сильвестр до виллы, за всю дорогу она не произнесла ни слова. Потом она вышла из автомобиля и невыразительным голосом сказала, что ждет меня к обеду. Было ясно, что она это обещала Мервилю, так же как то, что она будет вести себя по отношению ко мне иначе, чем до сих пор. Но это ей плохо удавалось.

В половине первого я приехал на виллу. Пожилая женщина, которую Мервиль нанимал для услуг по хозяйству каждый раз, когда приезжал на Ривьеру, подала нам обед. Стол был накрыт на террасе, и пришлось есть на ветру, в чем не было никакой необходимости и что было очень неприятно. Только тогда, когда мы перешли в гостиную, куда был подан кофе, у меня стало понемногу проходить раздражение – оттого, что все это мне казалось бесполезным, оттого, что мадам Сильвестр все время молчала, оттого, что дул мистраль и на террасе некуда было от него укрыться. Я не знал, с чего начать разговор, которого требовало элементарное приличие, и молча пил кофе.

Потом я наконец сказал:

– Насколько я знаю, вы уроженка юга и вам, вероятно, неизвестно ощущение, которое здесь испытываем мы, то есть люди, живущие обычно в другом климате. Я хочу сказать, что я, например, приезжая сюда, начинаю думать, что именно здесь всегда нужно было бы жить, далеко от туманов, холода и дождей. И у меня впечатление, что я возвращаюсь на родину, которую я давно покинул.

– Да, конечно, у меня этого ощущения нет, – сказала она, глядя не на меня, а в окно.

– Вы знаете, в Париже… – сказал я. И я стал рассказывать ей о наших студенческих годах в Латинском квартале, о том, как мы проводили ночи в кафе, рассуждая о философии и поэзии, о том, как Мервиль увлекался то живописью, то литературой, то музыкой, о наших ночных прогулках. – Мы все с тех пор изменились, – сказал я. – Но Мервиль как был, так и остался романтиком.

У нее было совершенно мертвое выражение лица. Она никак не реагировала на то, что я говорил, и ни разу даже не улыбнулась, когда я рассказывал о наших студенческих шутках, и через некоторое время я почувствовал необыкновенную усталость от этого напрасного монолога. Затем она наконец спросила:

– Хотите еще кофе?

– Нет, благодарю вас.

Опять наступило долгое молчание. Мне казалось, что я никогда еще не был в таком глупом положении; она даже не давала себе труда хотя бы сделать вид, что она меня слушает. Потом она сказала, что не очень хорошо себя чувствует, что у нее болит голова от мистраля. Это была явная ложь: по ее глазам было видно, что никакой головной боли у нее не было. Я поднялся со своего кресла и спросил, когда я могу ей позвонить, чтобы узнать, как ее здоровье.

– Когда хотите, как-нибудь на днях, – сказала она.

– Хорошо, – сказал я, – постараюсь не слишком часто вас беспокоить.

И когда я вышел из виллы, мне стало легко и я даже подумал, что когда дует мистраль, то в этом может быть несомненная приятность. Мервиль был неисправим, и никакой опыт не мог его предохранить от психологических ошибок: почему бы мадам Сильвестр вдруг почувствовала ко мне такое доверие, что я ее мог бы в чем-то убедить или удержать от чего бы то ни было?

Мервиль позвонил мне по телефону из Нью-Йорка на следующий вечер и спросил, как дела.

– Ты с ней, наверное, уже говорил, – сказал я, – она тебе должна была рассказать.

– Она сказала, что обед прошел очень мило.

– Тем лучше.

– Я хотел знать, какое впечатление осталось у тебя?

– Ничего, все было нормально.

– Ну, я очень рад. Я тебе позвоню. – И он повесил трубку.

Через день он опять вызвал меня. На этот раз он был обеспокоен тем, что звонил на виллу в разные часы и ответа не было.

– Это может быть просто случайность, – сказал я.

– Я тебя очень прошу все-таки, узнай, в чем дело. Я тебе позвоню завтра в это же время.

Но на мои телефонные вызовы тоже не было ответа. Тогда я поехал туда на автомобиле. Стоял полуденный зной, узкая улица, на которой находилась вилла, была ярко освещена солнцем, листья деревьев были неподвижны. Ворота сада, окружавшего виллу, были заперты. Сквозь железные прутья был виден дом с наглухо затворенными ставнями. Я долго звонил у ворот, но они не отворялись. Я пожал плечами и уехал.

Я еще раз вернулся на виллу вечером, когда было темно. Ни в одном окне не было света. Я приехал в гостиницу, поднялся в свою комнату, и через несколько минут после этого зазвонил телефон, и голос Мервиля спросил:

– Ты был там? Что происходит?

– Я был два раза, там никого нет.

– Что это может значить?

– Не знаю. Она, может быть, уехала в Ниццу по своим делам или куда-то надолго отлучилась.

– Но надо что-то сделать, ты понимаешь?

– Понимаю.

– Ты помнишь, я этого боялся, когда уезжал?

– Я не вижу, что можно сделать. В полицию обращаться, по-моему, нелепо и, во всяком случае, преждевременно.

– Я завтра вылетаю из Нью-Йорка и приеду прямо к тебе.

– Хорошо, буду тебя ждать.

От всего этого у меня был чрезвычайно неприятный осадок, точно я был в чем-то виноват или не поступил так, как должен был поступить, хотя я прекрасно отдавал себе отчет в том, что мои возможности в этом смысле были очень ограничены. Кроме того, я не питал к мадам Сильвестр никакого доверия. Вся эта история – ее исчезновение после встречи в поезде, ее появление на открытии кабаре Эвелины, ее отказ сопровождать Мервиля в Нью-Йорк, – для всего этого должны были быть причины, о которых ни Мервилю, ни мне ничего не было известно. Я был к тому же убежден, что ее биография, которую она в нескольких словах рассказала Мервилю – то, что она родилась в Ницце и окончила там лицей, что ее отец был французским морским офицером, – в действительности была совершенно другой. Я был уверен, что она американка или что она выросла в Нью-Йорке и что все, что она о себе рассказывала, было вымыслом или фальсификацией.

Я был погружен в эти размышления утром, когда мне снизу позвонили и сказали, что меня хочет видеть полицейский инспектор. Это меня очень удивило, и я ответил, что я его жду. Через несколько минут раздался стук в дверь.

– Войдите, – сказал я.

Вошел человек в синем костюме с галстуком, несмотря на жару. У него было замкнутое выражение лица и серые глаза. Он был высокого роста и широк в плечах. Он явно не был местным жителем, так как говорил без южного акцента.

– Садитесь, пожалуйста, – сказал я. – В чем дело?

– Ваша профессия? – спросил он.

– Литератор и журналист, – сказал я.

– Литератор? – переспросил он. – Вы можете это доказать?

Я снял с полки одну из моих последних книг, вышедшую несколько месяцев тому назад, и дал ему ее. Он ее перелистал и вернул мне. Мне показалось, что мой ответ на его вопрос о профессии был для него неожиданным.

– Вы живете в Париже?

– Большую часть времени.

– Вы снимаете комнату или живете в гостинице?

– Ни то ни другое, – сказал я. – У меня собственная квартира.

– И ваше постоянное занятие – это литература?

– Да.

– Где вы получили образование?

– В Парижском университете.

– Хорошо, – сказал он. Потом без перехода, прямо глядя мне в глаза, он спросил: – Когда вы были в последний раз в Соединенных Штатах?

– Восемь лет тому назад.

– Сколько раз вы там были?

– Один раз, – сказал я, – я провел там три месяца.

– У вас там обширные знакомства?

– Нет, не очень, – сказал я. – Знакомства, ограниченные главным образом литературными и издательскими кругами.

– В каком городе вы жили?

– В Нью-Йорке.

– Вы не были в Калифорнии?

– Нет, не успел и очень жалею. А теперь можно вас спросить в свою очередь: чем вызван ваш интерес к моей биографии?

– Вопросы задаю я, – сказал он с совершенно безличной интонацией.

– В таком случае разрешите вам напомнить, что вы мне не можете предъявить никакого обвинения в чем бы то ни было, что я не нахожусь под следствием и тот факт, что я с вами веду разговор, есть только доказательство моей доброй воли. Я бы не хотел, чтобы у вас по этому поводу были какие-либо заблуждения.

– Вы меня не так поняли, – сказал он. – Это не имеет ничего общего ни с допросом, ни со следствием. Я просто рассчитываю на вашу помощь.

– Если это так, то вы неправильно подошли к делу, чисто диалектически, если хотите, – сказал я. – Надо было действовать иначе. Я вам ответил на ваши вопросы, потому что я так же ответил бы кому угодно и потому что мне нечего скрывать. Но я не вижу смысла в дальнейшем разговоре, если не буду знать, с какой целью вы меня спрашиваете о разных вещах. Вряд ли это может объясняться с вашей стороны совершенно бескорыстной любознательностью.