Сорок пять - Александр Дюма

– Так что тебе здесь, по правде говоря, нечего делать, и ты можешь почивать сном праведных: бодрствует за тебя брат Борроме.

– Ну да, боже ты мой!

– Это мне и нужно было выяснить, – заметил Шико, и все свое внимание он перенес на одного лишь брата Борроме.

Замечательное это было зрелище – когда монастырский казначей выпрямился в своих доспехах, словно вставший на дыбы боевой конь.

Расширенные зрачки его метали пламя, мощная рука делала такие искусные выпады шпагой, что казалось, мастер своего дела фехтует перед взводом солдат. Каждый раз, когда Борроме показывал какое-нибудь упражнение, Горанфло повторял его жесты, добавляя при этом:

– Борроме правильно говорит. Но и я вам это же говорю: припомните вчерашнее учение. Переложите оружие в другую руку, держите пику, держите ее крепче, чтоб наконечник находился на уровне глаз. Да подтянитесь же, ради святого Георгия! Тверже ногу! Равнение налево – то же самое, что равнение направо, с той разницей, что все делается как раз наоборот.

– Черти полосатые! – сказал Шико. – Ты ловко умеешь обучать.

– Да, да, – ответил Горанфло, поглаживая свой тройной подбородок, – я довольно хорошо разбираюсь в упражнениях.

– В лице Борроме у тебя очень способный ученик.

– Он отлично схватывает мои указания. Исключительно умный малый.

Монахи выполняли военный бег – маневр, весьма распространенный в то время, – схватывались врукопашную, бились на шпагах, кололи пиками и упражнялись в огневом бою.

Когда дошли до него, настоятель сказал Шико:

– Сейчас ты увидишь моего маленького Жака.

– А кто он такой – твой маленький Жак?

– Славный паренек, которого я хотел взять для личных услуг, – у него очень спокойная повадка, но сильная рука, и при этом он живой, как порох.

– Вот как! А где же этот прелестный мальчик?

– Подожди, подожди, я тебе его сейчас покажу. Да вон там, видишь: тот, что уже нацелил свой мушкет и собирается стрелять.

– И хорошо он стреляет?

– Так, что в ста шагах не промахнется по ноблю с розой.

– Этот малый будет лихо служить мессу! Но, кажется, теперь моя очередь сказать: подожди, подожди.

– Что такое?

– Ну да!.. Э, нет!

– Ты знаешь моего маленького Жака?

– Я? Да ни в малейшей степени.

– Но сперва тебе показалось, что ты его узнаешь?

– Да, мне показалось, что это его я видел в одной церкви, в некий прекрасный день, точнее ночь, когда сидел, запершись, в исповедальне. Но нет, я ошибся, это был не он.

Мы вынуждены признаться, что на этот раз слова Шико не вполне соответствовали истине. У Шико была изумительная память на лица: заметив когда-нибудь чье-либо лицо, он уже не забывал его.

Невольно обративший на себя внимание настоятеля и его друга, маленький Жак, как его называл Горанфло, действительно заряжал в данный момент тяжелый мушкет, длиной с него самого; когда ружье было заряжено, он гордо занял позицию в ста шагах от мишени и, отставив правую ногу, прицелился с чисто военной точностью.

Раздался выстрел, и пуля под восторженные рукоплескания монахов попала прямо в середину мишени.

– Ей-богу же, отличный прицел, – сказал Шико, – и, честное слово, красавец мальчик.

– Спасибо, сударь, – отозвался Жак, и на бледных щеках его вспыхнул радостный румянец.

– Ты ловко владеешь ружьем, мальчуган, – продолжал Шико.

– Стараюсь научиться, сударь, – сказал Жак.

С этими словами, отложив ружье, уже ненужное после того, как с его помощью он показал свое уменье, монашек взял у своего соседа пику и сделал мулине, по мнению Шико – безукоризненное.

Шико снова принялся расточать похвалы.

– Особенно хорошо владеет он шпагой, – сказал дом Модест. – Понимающие люди ставят его очень высоко. И правда, у этого парня ноги железные, кисти рук – точно сталь, и с утра до вечера он только и делает, что скребет железом о железо.

– Любопытно бы поглядеть, – заметил Шико.

– Вы хотите испытать его силу? – спросил Борроме.

– Хотел бы в ней убедиться, – ответил Шико.

– Дело в том, – продолжал казначей, – что здесь никто, кроме, может быть, меня самого, не может с ним состязаться. У вас-то силы имеются?

– Я всего-навсего жалкий горожанин, – ответил Шико, качая головой. – В свое время я орудовал рапирой не хуже всякого другого. Но теперь ноги у меня дрожат, в руке нет уверенности, да и голова уже не та.

– Но вы все же практикуетесь? – спросил Борроме.

– Немножко, – ответил Шико и бросил улыбающемуся Горанфло взгляд, поймав который тот прошептал имя Никола Давида.

Но Борроме не заметил этой улыбки, Борроме не услышал этого имени: безмятежно усмехаясь, он велел принести рапиры и фехтовальные маски.

Жак, весь горя нетерпеливой радостью под своим холодным и сумрачным обличием, завернул рясу до колен и, два раза топнув ногой, крепко уперся сандалиями в песок… – Вот что, – сказал Шико, – я не монах, не солдат и потому довольно давно не обнажал шпаги… Прошу вас, брат Борроме, вы весь состоите из мускулов и сухожилий, дайте урок брату Жаку. Вы разрешаете, дорогой аббат?

– Я даже приказываю, – возгласил настоятель, радуясь, что может вставить свое слово.

Борроме снял с головы каску, Шико поспешил подставить обе руки, и каска в руках Шико дала своему бывшему владельцу возможность еще раз убедиться в том, что это именно она. Пока наш буржуа занимался этим обследованием, казначей затыкал полы рясы за пояс и готовился к поединку.

Все монахи, болея за честь своего имени, тесным кольцом окружили ученика и учителя.

Горанфло потянулся к уху приятеля.

– Эго так же забавно, как служить вечерню, правда? – шепнул он простодушно.

– С тобой согласится любой кавалерист, – ответил Шико с тем же простодушием.

Противники стали в позицию. Сухой и жилистый Борроме имел преимущество в росте. К тому же он обладал уверенностью и опытом.

Глаза Жака порою загорались огнем, который лихорадочным румянцем играл на его скулах.

Монашеская личина постепенно спадала с Борроме: с рапирой в руке, весь загоревшись таким увлекательным делом, как состязание в силе и ловкости, он преображался в воина. Каждый удар он сопровождал увещанием, советом, упреком, но зачастую сила, стремительность, пыл Жака торжествовали над качествами его учителя, и брат Борроме получал добрый удар прямо в грудь.

Шико пожирал глазами это зрелище и считал удары, наносимые острием рапиры.

Когда состязание окончилось или, вернее, когда противники сделали первую паузу, он сказал: