Собрание сочинений - Иосиф Бродский

III

В Новогоднюю ночь я сижу на стуле.Ярким блеском горят кастрюли.Я прикладываюсь к микстуре.Нерв разошелся, как черт в сосуде.Ощущаю легкий пожар в затылке.Вспоминаю выпитые бутылки,вологодскую стражу, Кресты, Бутырки.Не хочу возражать по сути.

Я сижу на стуле в большой квартире.Ниагара клокочет в пустом сортире.Я себя ощущаю мишенью в тире,вздрагиваю при малейшем стуке.Я закрыл парадное на засов, ноночь в меня целит рогами Овна,словно Амур из лука, словноСталин в XVII съезд из «тулки».

Я включаю газ, согреваю кости.Я сижу на стуле, трясусь от злости.Не желаю искать жемчуга в компосте!Я беру на себя эту смелость!Пусть изучает навоз кто хочет!Патриот, господа, не крыловский кочет.Пусть КГБ на меня не дрочит.Не бренчи ты в подкладке, мелочь!

Я дышу серебром и харкаю медью!Меня ловят багром и дырявой сетью.Я дразню гусей и иду к бессмертью,дайте мне хворостину!Я беснуюсь, как мышь в темноте сусека!Выносите святых и портрет Генсека!Раздается в лесу топор дровосека.Поваляюсь в сугробе, авось остыну.

Ничего не остыну! Вообще забудьте!Я помышляю почти о бунте!Не присягал я косому Будде,за червонец помчусь за зайцем!Пусть закроется – где стамеска! -яснополянская хлеборезка!Непротивленье, панове, мерзко.Это мне – как серпом по яйцам!

Как Аристотель на дне колодца,откуда не ведаю что берется.Зло существует, чтоб с ним бороться,а не взвешивать в коромысле.Всех скорбящих по индивиду,всех подверженных конъюнктивиту, -всех к той матери по алфавиту:демократия в полном смысле!

Я люблю родные поля, лощины,реки, озера, холмов морщины.Все хорошо. Но дерьмо мужчины:в теле, а духом слабы.Это я верный закон накнокал.Все утирается ясный сокол.Господа, разбейте хоть пару стекол!Как только терпят бабы?

Грустная ночь у меня сегодня.Смотрит с обоев былая сотня.Можно поехать в бордель, и сводня -нумизматка – будет согласна.Лень отклеивать, суетиться.Остается тихо сидеть, поститьсяда напротив в окно креститься,пока оно не погасло.

"Зелень лета, эх, зелень лета!Что мне шепчет куст бересклета?Хорошо пройтись без жилета!Зелень лета вернется.Ходит девочка, эх, в платочке.Ходит по полю, рвет цветочки,Взять бы в дочки, эх, взять бы в дочки.В небе ласточка вьется".

К стихам

«Скучен вам, стихи мои, ящик...»

Не хотите спать в столе. Прытковозражаете: "Быв здраву,корчиться в земле суть пытка".Отпускаю вас. А что ж? Правуна свободу возражать – грех. Мне жехватит и других – здесь, мыслю,не стихов – грехов. Все режесочиняю вас. Да вот, кислумину позабыл аж давесделать на вопрос: "Как вирши?Прибавляете лучей к славе?"Прибавляю, говорю. Вы жеоставляете меня. Что ж! Дай вамБог того, что мне ждать поздно.Счастья, мыслю я. Даром,что я сам вас сотворил. Рознос вами мы пойдем: вы – к людям,я – туда, где все будем.

До свидания, стихи. В час добрый.Не боюсь за вас; есть средствовам перенести путь долгий:милые стихи, в вас сердцея свое вложил. Коль в Летуканет, то скорбеть мне перву.Но из двух оправ – я этусмело предпочел сему перлу.Вы и краше и добрей. Вы твержетела моего. Вы прощегорьких моих дум – что тожемного вам придаст сил, мощи.Будут за все то вас, верю,более любить, чем ноневашего творца. Все дверинастежь будут вам всегда. Но негрустно эдак мне слыть нищу:я войду в одне, вы – в тыщу.

Морские маневры

Атака птеродактилей на стадоихтиозавров.Вниз на супостатапикирует огнедышащий ящер -скорей потомок, нежели наш пращур.

Какой-то год от Рождества Христова.Проблемы положенья холостого.Гостиница.И сотрясает люструначало возвращения к моллюску.

* * *

Отказом от скорбного перечня – жестбольшой широты в крохоборе! -сжимая пространство до образа мест,где я пресмыкался от боли,как спившийся кравец в предсмертном бреду,заплатой на барское платьес изнанки твоих горизонтов кладуна движимость эту заклятье!

Проулки, предместья, задворки – любойтвой адрес – пустырь, палисадник, -что избрано будет для жизни тобой,давно, как трагедии задник,настолько я обжил, что где бы любвисвоей не воздвигла ты ложе,все будет не краше, чем храм на крови,и общим бесплодием схоже.

Прими ж мой процент, разменяв чистоганразлуки на брачных голубок!За лучшие дни поднимаю стакан,как пьет инвалид за обрубок.На разницу в жизни свернув костыли,будь с ней до конца солидарной:не мягче на сплетне себе постели,чем мне – на листве календарной.

И мертвым я буду существенней длятебя, чем холмы и озера:не большую правду скрывает земля,чем та, что открыта для взора!В тылу твоем каждый растоптанный злаквоспрянет, как петел ледащий.И будут круги расширятся, как зрак -вдогонку тебе, уходящей.

Глушеною рыбой всплывая со дна,кочуя, как призрак – по требам,как тело, истлевшее прежде рядна,как тень моя, взапуски с небом,повсюду начнет возвещать обо мнетебе, как заправский мессия,и корчится будут на каждой стенев том доме, чья крыша – Россия.

В Паланге

Коньяк в графине – цвета янтаря,что, в общем, для Литвы симптоматично.Коньяк вас превращает в бунтаря.Что не практично. Да, но романтично.Он сильно обрубает якорявсему, что неподвижно и статично.

Конец сезона. Столики вверх дном.Ликуют белки, шишками насытясь.Храпит в буфете русский агроном,как свыкшийся с распутицею витязь.Фонтан журчит, и где-то за окноммилуются Юрате и Каститис.

Пустые пляжи чайками живут.На солнце сохнут пестрые кабины.За дюнами транзисторы ревути кашляют курляндские камины.Каштаны в лужах сморщенных плывутпочти как гальванические мины.

К чему вся метрополия глуха,то в дюжине провинций переняли.Поет апостол рачьего стихав своем невразумительном журнале.И слепок первородного грехасвой образ тиражирует в канале.

Страна, эпоха – плюнь и разотри!На волнах пляшет пограничный катер.Когда часы показывают «три»,слышны, хоть заплыви за дебаркадер,колокола костела. А внутрина муки Сына смотрит Богоматерь.

И если жить той жизнью, где путидействительно расходятся, где фланги,бесстыдно обнажаясь до кости,заводят разговор о бумеранге,то в мире места лучше не найтиосенней, всеми брошенной Паланги.

Ни русских, ни евреев. Через весьогромный пляж двухлетний археолог,ушедший в свою собственную спесь,бредет, зажав фаянсовый осколок.И если сердце разорвется здесь,то по-литовски писанный некролог

не превзойдет наклейки с коробка,где брякают оставшиеся спички.И солнце, наподобье колобка,зайдет, на удивление синичкена миг за кучевые облакадля траура, а может, по привычке.

Лишь море будет рокотать, скорбябезлично – как бывает у артистов.Паланга будет, кашляя, сопя,прислушиваться к ветру, что неистов,и молча пропускать через себяреспубликанских велосипедистов.

* * *

Волосы за високмежду пальцев бегут,как волны, наискосок,и не видно губ,оставшихся на берегу,лица, сомкнутых глаз,замерших на бегупротив теченья. Раз-

розненный мир чертнечем соединить.Ночь напролет след,путеводную нитьищут язык, взор,подобно борзой,упираясь в простор,рассеченный слезой.

Вверх по теченью, вниз -я. Сомкнутых векне раскрыв, обернись:там, по теченью вверх,что (не труди глаза)там у твоей реки?Не то же ли там, что заустьем моей руки?

Мир пятерни. Срезночи. И мир ресниц.Тот и другой безобозримых границ.И наши с тобой слова,помыслы и делабесконечны, как дваангельские крыла.

Отрывок

Октябрь – месяц грусти и простуд,а воробьи – пролетарьят пернатых -захватывают в брошенных пенатахскворечники, как Смольный институт.И воронье, конечно, тут как тут.

Хотя вообще для птичьего умапонятья нет страшнее, чем зима,куда сильней страшится перелетанаш длинноносый северный Икар.И потому пронзительное «карр!»звучит для нас как песня патриота.

Отрывок