Перед бурей. Шнехоты. Путешествие в городок (сборник) - Юзеф Игнаций Крашевский

И давай его обнимать.

Поскольку некий пан Завадский с паном Сикорой играли как раз в занимательную партийку элбесвелде и бросить её не могли, Похорыло, растянувшись за их стульями, сел на канапе, уцелевшее от Побережа.

– Что там слышно? Откуда едете?

– Тогда вы уже должны знать большую новость! – воскликнул прибывший, потирая усы. – Воробьи о ней на крышах чирикают.

– Что же?

– Не бывая в театре, мы будем иметь бесплатную трагедию дома, – воскликнул Похорыло.

Элбесвелдийцы остановили игру, глядя на прибывшего с любопытством. Что там за новость в маленьком городке, где, когда двое евреев посудачили на рынке, неделю о том по усадьбам рассказывают.

– Что это за трагедия? – шипящим голосом отозвался Сикора, который имел привычку чуб наверх затирать, и уста как бы для свиста были всегда стиснуты, потому что ему снилось, что был красивый. – Что за трагедия?

– Ещё спрашивает! Вы, наверно, это знаете.

– Как я солдат! – подхватил Пятка. – Как я тебя люблю, моё дражайшее Рыло, не знаю ничего…

– Шутите!

– Не шутим! – отозвались разом Сикора, Завадский и Пятка. – Говори!

– Но дай же мне чего выпить! – сказал специально оттягивающий новость Похорыло.

Подали ему полную рюмку которую в меру высушил озябший гость, и рот его ужасно скривился.

– Но это лура! – воскликнул он без церемонии. – Где ты это взял, Пятко, дорогой, а это тебе евреи уксус за вино продают.

– Не обращай внимания, – отпарировал Пятка, – кисловатое, правда, но от холода тебе показалось таким острым. Вовсе неплохое молодое вино…

– Ага! Молодое, потому что из присланного винограда бестия выжимал… – и сплюнул.

– Дам тебе сладкой водки, – сказал Пятка.

Похорыло вытянул руку:

– Давай!

Налили и выпили.

– Говори же, – отозвался Пятка.

– Целая история… а во всём кто виноват? Пятка…

– Я? – воскликнул хозяин.

– Ну послушайте.

Похорыло имел жилку рассказывать как по написанному и, если начал, все знали, что им не простит мельчайшей подробности. Был это рассказчик, каких мало, знали его по этому таланту… Анекдотики, старые и известные, можно было из уст его слушать всегда с равным удовольствием.

– Одной осенней ночью, рассказывает правдивый Аарон, когда и собаки бы на двор не выгнал, а в «Бабе» не было живой души, – постучали в дверь, закричали: «Отворяй…» Думал еврей, что грабители, когда вошёл дородный мужчина, шапка набекрень, и ночлег стал требовать. Будучи в полмили от Розвадова, туда ехать не хотел, упёрся ночевать в «Бабе». Было в этом предназначение, фатальность… Едва тот незнакомец разместился, вламывается в двери некий наш знакомец, достойный обыватель Пятка, и вбегает…

– Ага! Я дома! – воскликнул хозяин.

– Не прерывай! – воскликнул Сикора и Завадский. – Тихо!

– Достойному Пятке…

– Бог заплатит!

– Не прерывай! – зашумели гости.

– Достойному Пятке, – продолжал дальше Похорыло, – юмора всегда хватает. Хоть незнакомый усач сидел нахмуренный, как среда на пятницу, давай его щекотать, давай его искушать, чтобы информацию вытянуть. От слова к слову тот гость при водке признаётся, что хочет купить имение; Пятка признаётся, что рад бы продать своё. Купить не купить, поторговаться можно – едем в Побереж. И вот как пан Еремей Пятка осел на брусчатке, а пан так называемый Шчука – на Побереже. Но это только начало истории… Это всё ничего, respice finem. Однажды, «душечка дорогая», ксендз пробощ заезжает с сеткой для рыбы ловить нового прихожанина. Смотрит ему в глаза. Что-то знакомое… Это Андрюшка Шнехота!

– Не может быть! – воскликнули, отрываясь от карт, Сикора с Завадским.

– Ей-Богу, – кончил Похорыло, – всё открылось. Шчука не Шчука, но родной брат того страдальца, что двух жён похоронил, и третью собирается привести. Ксендз, как вы его знаете, муж евангеличный, сразу кобылками в Розвадов с объявлением: «Нашёлся брат! Pat hominibus bonae voluntatis[31]». Но, ба, Шнехота слышать не хочет о том: «Не знаю брата…» Понимаете тогда, что тут за вещь вырисовывается! Есть будут друг друга Ян с паном Андреем, а мы на это смотреть…

Молчанием приняли новость.

– Но, с позволения, – произнёс шипяще Сикора, – о чём же речь?

– О чём? Ян об узурпации имения собирается процесс сделать, пойдет дело через решётки… Притом каждый день, каждый час новый повод придраться – словом, сатисфакция… На пост и на зиму не могло нам ничего попасть более вкусного.

– Если бы я знал заранее, что это Шнехота, – отозвался Пятка, – если бы я это знал заранее. Наверное, ещё бы несколько тысяч наторговал, потому что это его наследство, pretium affectionis[32] был бы должен заплатить. Но не надел капюшон, подшил под Шчук и вырвал у меня владения.

Сикора так стянул уста, что едва у него след их оставался, Похорыло раскрыл руки, смеясь.

– Иди, – сказал он, – душа души моей, дай тебя обниму Петею, дорогой, дитя моё! Что за логика! За это одно выражение pretium affectionis дал бы тебе коня с упряжью, если бы его имел.

Пятка задумался.

– Без шутки, – сказал он, – как вы думаете? Я бы мог сделать ему процесс о подходе?

Все начали смеяться, Пятка разгневался.

– Лучше всего, – сказал Завадский, – толкни слугу к Шмуле. Там Озорович, тогда с ним посоветуешься.

Духом послали за Озоровичем, обещая ему ужин и вино. Тем временем начались беседы… Что это будет? Кто его осилит? Действительно ли Андрей Шнехота воскресший покойник, или самозванец? Мнения были различные. Пятка загорался от мысли, что ещё какая-нибудь тысяча душ из этой трагедии вытеснится. После довольно долгого ожидания притащился Озорович.

– В такую пору человека, что разделся и хотел идти спать, тормошить, – сказал он с порога, – нужно не иметь милосердия.

Обнимает его Пятка.

– Ради Бога, что ты? Что ты?

– Что?

Озорович, который был в неплохих отношениях с мнимым Шчукой и имел надежду быть его уполномоченным, должен был «использовать политику». Он состроил чрезвычайно фиглярную и таинственную мину, фыркнул, покрутил ус, подвигал головой, расставил пару раз руку и доложил:

– Господу Богу известно, что из этого будет!

– Но что же ты скажешь про этого Шчуку, есть это настоящий Шнехота, или…

Озорович пожал плечами.

– Знаю то, – сказал он, – что муж степенный, что кошелёк имеет набитый, что человек высокого образования и что я предпочёл бы его на обеде, чем пана Яна на завтраке.

Тогда молчали, а Сикора торопил окончание элбевелбе.

– Но слушай, Озорович, – вставил Пятка, – на этом не конец, тот меня надул…

Адвокат глядел большими глазами.

– Гм? – спросил он. – Кто? Кого?

– А тот! Покупал Шчука, а купил Шнехота! Понимаешь это. Шчуке я мог продать за ту цену, а если бы знал, что наследство у меня купит Шнехота, я бы его потянул. Чистая, ясная вещь как солнце.

– Ясная, это правда, – вставил Похорыло, – но чтобы чистая, не знаю…

– А! Да, я должен восхищаться деликатностью, чтобы моя жена и дети с голоду умерли.

Похорыло начал смеяться, а Пятка, наклонившись к уху Озоровича, живо ему что-то шептал.

Разговор неизмерно оживился, потому что Озорович, который от камина до камина постоянно ременным дышлом ездил, насобирал множество новостей. Говорили тогда, что братья уже вели тяжбу, что Ян у