Шанхай. Любовь подонка - Вадим Чекунов

На меня никто не обращает внимания.

Я начинаю догадываться. Причина воплей — вторжение этого мужика и захват им пульта. Кто он — хозяин или обычный клиент — непонятно, но женская часть, лишенная любимого сериала, визгливо костерит наглого захватчика.

Под шумок я мямлю «до свидания» и вываливаюсь на улицу, сэкономив двадцатку.

Ночь.

Улица.

Фонарь.

Массажня.

Я вдыхаю свежий — после затхлого салона — шанхайский ночной воздух.

Достаю из кармана браслет на шнурке, надеваю, убираю под футболку.

В домах почти нигде не горит свет, видна лишь пара тусклых окошек.

Замечаю яркую луну над изломами крыш.

Ее свет стекает с неба, струится по листьям платанов, бежит по светлым стволам, призрачными лужицами расплывается по тротуару, теряется в натиске фонарной желтизны.

Не помню уже, когда спал нормально…

Совершенно неожиданно передо мной знакомая Сычуаньлу. Она пустынна. Даже желтые арки рекламы «Макдональдса» погасли, все спит. Витрины магазинов темны, закрыты решетками. За железными прутьями дремлют черные силуэты манекенов.

Проезжает пара машин.

И снова тишина, пустота.

Я стою у дорожного указателя, вглядываясь в белые иероглифы на синем фоне. «Сы» напоминает окошко с занавесками. Означает «четыре».

«Чуань» — три вертикальные черточки, борозды, царапины — «река».

Сычуань, «четыре реки».

«Сы» по-китайски также означает «смерть». Только иероглиф другой.

Сычуань, «реки смерти»…

Суеверные китайцы цифру «четыре» не любят, даже в телефонных номерах. А у меня в номере целых четыре «четверки». «Сы сы». «Хуже некуда», — сказал мне один знакомый из местных. Предупредил: некоторые особо впечатлительные китайцы могут отказаться вносить мой номер в записную книжку, от греха подальше.

Сычуань.

Больше года прошло, а название по-прежнему пугает меня.

Бессильный ужас, тоска, безнадежность. Сычуань — сама Смерть.

Лезу за ворот футболки. Целую теплый, согретый моим телом нефрит.

— Прости меня… Девочка моя…

Лаовай с бутылкой в руках, в замызганной и растянутой футболке, разговаривающий со столбом посреди ночи, не может не привлечь внимания.

За спиной возникает патрульная машина.

— У меня все хорошо, — уверенно вру я полицейскому. — У меня все хорошо.

— Далеко живете? — спрашивает водитель.

— Там, — поднимаю руку с бутылкой, — за стадионом.

— Подвезти?

— Куда?

— Домой, — терпеливо объясняет полицейский.

Смотрю в замешательстве.

— Я лучше сам. На автопилоте, как самолет!

Для наглядности расставляю руки в стороны.

В правой по-прежнему зажата бутылка.

Слово «самолет» почему-то забавляет полицейских. Я даже начинаю подозревать, что они в курсе моих ночных похождений.

Машина легко трогается с места и исчезает за перекрестком.

Я прикасаюсь пальцами к надписи «Сычуань».

Едва не теряю равновесия, хватаюсь за указатель.

Осторожно допиваю остатки китайского «бренди», ставлю бутылку возле столба…

Иду по проезжей части, высматривая впереди ориентир — красные огоньки высотки, она неподалеку от кампуса. Оборачиваюсь: кажется, будто кто-то крадется за мною. Никого, только шмыгает в сливное отверстие крыса.

Вскоре вижу огни. Воспаленными глазами они смотрят на меня с ночного неба и мигают.

Потом обнаруживаю себя сидящим на узком парапете возле реки. Дрожат огоньки редких фонарей на полоске воды.

В моей руке пластиковая фляжка с вином.

После каждого глотка приходится сплевывать — так вяжет рот это пойло.

Под ногами рассыпаны сигареты.

Несколько смятых банок пива на земле.

Наверное, я заходил в магазин.

Метрах в десяти от меня огромная ива с подрезанными, не достающими до земли ветвями. Под ивой — стоянка велосипедов.

Тянет предутренним ветерком. Листья ивы заметно шевелятся.

Дерево сурово разглядывает меня.

Мне становится жутко.

— Чего тебе надо? — взмахиваю рукой, и в сторону ивы из фляжки дугой вылетает черный винный язык, с влажным шорохом плюхаясь на асфальт.

— Хо-о-о-очешшшь у-у-у-е-е-еха-а-ать?.. — растягивая слова, спрашивает ива. — Нуууу… попро-о-о-о-бу-у-уй… Эх-ха-ха-ха-ха!

Глухой смех вылетает из ветвей, жалящим злым роем летит мне в лицо.

Я роняю бутылку.

Трясу головой.

Бью ладонями по лицу.

Сую руку в карман и вытаскиваю холодный осклизлый ком.

Протухшее мясо.

Вдруг понимаю — это сердце.

Мое сердце.

— Т-ы-ы-ы у меня-я-а-а допры-ыга-аешься-я-а-а… ужшш пове-е-е-ерь…

Ива размахивает хоботом. Таращит на меня круглый желтый глаз, единственный, как у циклопа. Длинная шерсть колышется на ветру. Мотается из стороны в сторону крутолобая голова.

Пытаюсь вскочить на ноги.

Это не дерево — успеваю понять. Это совсем не дерево.

Темное небо переворачивается, я вижу свои ноги возле самого лица, ударяюсь затылком обо что-то твердое и кулем лечу вниз.

Короткий всплеск и звенящий перелив пузырьков воздуха.

Вот и все, что я слышу.

Эпилог

Деревня

Зарядил оба ствола пятым номером.

Низкий потолок.

Полутьма.

Длинные щели в полу.

Рассохшийся шкаф.

Невнятная рухлядь на полках.

Корзина из орешника — ручка обмотана изолентой.

Ведра, пирамидкой, одно на одном.

Дедовская шинель.

Россыпь разноцветных цилиндриков в разбухшей коробке с ненужным инструментом и мотками бечевок: часть патронов испорчена, поросла не то плесенью, не то мхом. Просто выбросил их на пол.

Выбрал два попригляднее. Обтер их рукавом. Фук-фук — не услышал, а скорее представил звук, с каким входят они в ствол.

Усмехнулся.

Позер, герой боевика.

Оглядел комнату. Медленно потянул ноздрями воздух, вбирая запахи дедовского дома. Пыльный, с отдушкой золы — от старой, давно требующей перекладки печи. Чуть влажный, кислый и земляной — от висящих на крючках телогреек и кучи резиновых сапог в углу. Приторно-старый — от отцовских овчинных безрукавок на топчане. Там же, под ними, волчья шкура, с жестким ворсом и пересохшей мездрой.

Весь пол возле низкого окна завален крепкими яблоками.

От «антоновки» по дому плывет прохладный запах дождя и осени.

Яблоки — единственная моя пища за последнюю неделю.

Не еда даже — закусь.

Выпить в доме не осталось ни капли.

Положил ружье на овчину и сыпанул в кружку заварки.

Зашумел, нагреваясь, электрический самовар.

На столе — скомканные листы бумаги…

Мой последний писательский опыт.

Попытка удержаться за край. Ухватиться за осколок прожитой, пускай и вкривь, жизни. Иначе для чего я тогда выжил…

…Оцепенение прошло, едва я открыл рот, и вода ударила мне в горло.

Бултыхаясь в грязной шанхайской речке, захлебываясь, царапая пальцами отвесную стену, хотел одного — выбраться, спастись. Терзали страх вперемешку с обидой — так не должно быть, только не со мной, я же еще…

Кто-то кричал, мне протягивали руки, но я не мог дотянуться.

Дергал ногами, пытаясь скинуть кроссовки, барахтался, уходил под воду и выныривал вновь. Глаз напугавшего меня чудовища превратился в луну, мертво и равнодушно сиявшую над речкой. В ее свете мне удалось разглядеть сунутый сверху шест.

Остальное помню плохо.

Мокрой и грязной кучей сидел на траве. Вытащившие меня охранники из соседнего поселка столпились вокруг. Кричали, куда-то звонили.

Ощупал карманы. Телефона не было.

Испуганно дернулся, схватился за грудь.

Сквозь ослизлую ткань нащупал твердый круг — браслет на месте.

На это я и истратил последние силы. Вздохнул и упал на спину.

Люди в форме склонялись ко мне, их губы шевелились, произнося непонятные слова. Потом меня тащили, ухватив под руки, к похожей на холодильник машине. Я упирался, кричал. Порывался ударить спасителей.

В «скорой» я заснул.

В больницу приехали коллеги с кафедры. Деликатно поздравили со спасением, завалили цветами и фруктами. Мистер У узнал о моих похождениях. О новом контракте нечего было и думать. Поздравления коллег прозвучали пожеланием счастливого пути. Завкафедрой Нина, отводя глаза, тихим голосом пояснила, что все не так уж и плохо. Университет не разрывает контракт, а всего лишь отказывается его продлевать, а значит — мне оплатят обратный билет.

Репутация моя останется чистой.

Мне сохранили лицо.

Я отмахнулся.

Ни к чему эти тонкости. Все равно в Москве на прежнюю работу я уже не вернусь. Своих не проведешь. Себя тем более.

Москва обратно меня не приняла.