Тонкая нить - Наталья Арбузова

К Новому году в Белых Столбах накопились перемены. Лиза вышла из подполья и фигурировала как юное дарованье в области народного целительства. Валентина же бывала обычно представлена в качестве ее учительницы. К ним стали ездить из Москвы, деньги взимались на проходной. Весь флигель был отдан в распоряженье «семьи». Елка в дурдоме была бедненькая, однако все ж елка. Стояла в столовой, и с лампочками. Саш раздобыл подарки от какого-то благотворительного фонда, Ильдефонс выступил с клоунадой. Дедушка Энгельс сидел в первом ряду и хохотал, держась за животик. В разгар веселья ему вдруг поплохело, он вскричал: затемненье! затемненье! Но Лиза взяла старика за руку, пристально поглядела в глаза, и он утих. Приехал Виктор Энгельсович, в страшной депрессии от разочарований в личной и семейной жизни – Лиза провела с ним несколько сеансов. Шашлычную Бориса Брумберга со жгли конкуренты – внучка снимала ему стресс в домашней обстановке, на квартире, некогда купленной им для мамы Сони. В феврале Валентину с Лизой пригласили на симпозиум по нетрадиционной медицине, Ильдефонс повез их на жигуленке в Дом ученых – впереди молва бежала, быль и небыль разглашала.

Сносить собачью преданность Вероники Иванны почему-то было трудно, бог знает почему. Еще со времен Валентины Виктору Кунцову всегда хотелось унизить женщину, любящую его. Если стояла выше – унизить, если ниже, то тем более. Когда бы Виктору Энгельсовичу предложили сформировать заново язык любви, для объятий ее он скорей всего выбрал бы слово «топтать» – так петух топчет кур. Удел подчиненных женщин был униженье, удел встречных женщин на улице – униженье, хотя бы взглядом. Половину человечества он считал заранее к тому обреченной. Сколько бы не выпендривались – все равно не обойдутся. Только этого мало. Добавить, присовокупить к униженной половине человечества как можно больше особей из мужской. Топтать, топтать и топтать. В этом весь смысл власти, а в чем же еще? На пятидесятилетие о Викторе Кунцове все же вспомнили, вызвали наверх. Внизу стоял март, талый, но просветленный. Там, выше, цвела мимоза – бедный советский символ галантности, раз в году проявляемой. Будучи доставлен в залу, Кунцов привычно смешался, потупил очи ковру, не видя ни сына, ни бабки своих. Спросили – в чем, как ему думается, причина его несчастий, о коих докладывал Ильдефонс? «Если бы я знал», – отвечал Виктор Энгельсович. Ильдефонс и вправду недавно докладывал, переводя плутоватые глаза с одного члена комиссии на другого: потеря деканского статуса… побег из дома от законной супруги и пасынка… бомжеванье на чужой даче в компании разбитной торопецкой женки, которую когда-то сам же и увез от мужа… новое незаконное сожительство, на сей раз с подчиненной… можно квалифицировать как служебное преступленье. Вежливые Члены качали головами, рассеянно комментируя: да, да… вызовем, обсудим, поговорим… Вот и поговорили.

На работе Виктора Энгельсовича чествовали по поводу юбилея весьма сдержанно. Холодок пронизывал все выступленья. Недоподсиженный Владимир Устинович Жабров отметил с нажимом: «Жаль, что кафедра потеряла своего лучшего профессора Альбину Исмаиловну Мулюкину… Но, может быть, удастся вернуть ее в каком-то ином качестве?» Спрашивается, в каком? Кунцов ей сам сделал ВАКовский профессорский аттестат – ниже чем на должность профессора взять ее теперь не имеет права. А выше – лишь завкафедрой. Ох, нехорошо. Так нехорошо было всю вёсну – не видано было такой холодной весны. Казалось, птицы повернут обратно к югу, распускающиеся листья спрячутся снова в клейкие чешуйки. И казнь египетская – Альбина Исмаиловна – сорокалетняя, стройная, наглая – все ошивалась в ректорате.

Видно, весна была недостаточно холодна для Лизы – в мае она поехала на Хибины, с кузиной Машей, Машиным однокурсником и ее же двадцатилетним братом. Отпустили. Никакого профессионального слалома, мамочка… Так, прогулка, молодежный пикник. Но с плоской вершины нависал козырек снега, там блестела на солнце одинокая опасная лыжня. В горном лесу под елями снег пестрел собачьими? волчьими? следами. Внизу чуть не смыкались многочисленные озера, над ними трепетал синий воздух. Скандинавский косоглазый тролль глянул на Лизу, выученницу подмосковных лешачков – назад приехала другая девочка. Она была текуча, как вода, легко меняла сущность. Нет, девочка осталась там, на севере. Вернулась девушка с глубоким ждущим взглядом, к тому же поэтесса – а то их не хватало! Так праздновали в двух местах ее шестнадцатилетье. В июне шумели один другого пуще два загородных пикника. На Николиной Горе – съезд гостей с утра, роскошные подарки, ночной молодежный бал с иллюминацией. Возле флигеля в Белых Столбах – завтрак на траве с «семьею» да еще избранными интеллигентными пациентами: бородатыми соседями дедушки Энгельса по больничной камере и всякими сложными пограничными индивидами, ездящими из Москвы к «отроковице Елизавете». Виктора Энгельсовича не было ни тут ни там – его только что спихнули с заведыванья кафедрой. На перевыборное заседанье явился новый декан Неустроев, привел под уздцы степную кобылку Альбину Мулюкину. Сказал роковую фразу «ректорат рекомендует» – все подняли руки. Виктор Кунцов опять лежал под капельницей. Рядом сидел ангелоподобный Саш, держа светящуюся ладонь у беспокойного отцовского лба – и в те же минуты под радостные клики резал именинный пирог на полиэтиленовой скатерке позадь больничного флигеля. На Николиной Горе его не было, бедного родственника из Павлово-Посада, не то женатого, не то нет. Из дурдомовского именинного пирога вылетела связка воздушных шаров – Ильдефонс успел ухватиться за веревочку. Немного полетал над больничным садом, психи в вольерах задрали сильно деформированные головы. Спрыгнул на крышу больничного корпуса, вернулся через пожарное окно, как раз к мороженому. Шарики мороженого растаяли на ранней жаре, и воздушные шарики растаяли в июньском мареве. Но долго еще зоркий псих говорил менее зоркому психу: во-она. Вызвали наверх Лизаньку – легко ей было отвечать. Переводила новый свой взор, направленный на тридцать процентов в себя, на сорок вовне, остальное терялось неизвестно где – с одного приветливого лица к другому. «В чем же, милая, будет заключаться взрослая твоя жизнь?» – «В служенье!» – «Кому, чему, ласточка?» – «Прежде всего кому, а уж потом чему». Погладили ее по темной головке, сказали – в последний раз, и отпустили без колебаний. Сидящие кто на чем вокруг скатерти-самобранки даже не заметили краткого отсутствия новорожденной. Ульяна разливала чай из здоровенного больничного чайника, Валентина зрячими руками – по исходящему от чашек теплу – безошибочно находила их и протягивала навстречу голосам. Дедушка Энгельс аккуратно макал крупную клубнику в казенный сахарный песок. Через неделю его, вполне рассудительного, выписали, но ради славы «целительницы Елизаветы» оставили в дворниках. И во флигель – куча мала. Кто, кто в теремочке живет, кто, кто в невысоком живет?

На лето Виктор Энгельсович подался в радушный Торопец – подумать, как жить дальше. Работать под началом бывшей жены, узурпаторши, не представлялось возможным. Свиданье с отцом огорчило сына. Если тот, в Белых Столбах, почитай выздоровел – этот, торопецкий, основательно поехал с катушек. Месть – читалось на сумрачном челе старика. Последние новости, сообщенные Витей, подлили масла в огонь. Не радовала рыбалка, не утешала баня, не веселила гроза. Одно было любо – бежал через улицу враг, поверженный в прах. Другой, в обличье бесовки Альбины, глумился над сыном в Москве. Сидели недвижно в лодке, едва отгребя от берега. Кувшинки, чуть погруженные в воду, белели на отражениях туч. С неожиданной яростью старик расстрелял их галькою, припасённой в кармане. Постой, отец, у Альбины совсем не такое лицо. Она смугла, горбоноса. Оставь в покое цветы.

Сентябрь наступил – Виктор Энгельсович перевелся на другую кафедру, благо была родственная. Адаптация давалась трудно, и подчиненье тоже. Очень мучительной оказалась эта альтернативная жизнь – лучше б совсем ее не было. Не было треклятой вороны, никогда, о nevermore. Не было всех этих женщин и, прости Господи, детей. Сын в Павлово-Посаде вместе со своей girl-friend занят техническим обслуживаньем производства цветастых платков. Дочь в восторге от отчима, тратящего на красивую девочку уйму денег. Обоим не нужен отец с его нищенской профессорской зарплатой. Угодливость Вероники настолько сама собой разумеется, что становится гадко. Все движения ложны, все слова невпопад. Ненавижу ее покатые плечи, несчастное выраженье лица. Уйду, лишь только представится случай, унижу, как только смогу. Что-то опять живет рядом, необъяснимое, неуясненное. Это сын или ангел сидел у постели моей, когда я болел?

Надюшкина работодателя и друга зовут Серегой. Живут сейчас постоянно на Вандиной даче, покуда Ванда с мужем в Болгарии – ту жену Серегину побоку. Взяли и старика дядю Энгельса – он огородник лихой, а участок и дом у Ванды большущие. Там, в Торопце, Надежда Андревна ломается на хозяйстве одна. Серега и Энгельс Степаныч вдвоем заключили антимусульманский союз супротив Альбины Мулюкиной. Трошки ему рановато – идет девяносто девятый год, но такие они уж продвинутые. Сам Серега афганец, Энгельс режимник, у них в заначке оружие, все же на мокрое дело вряд ли они пойдут. Главное, сука Альбина, татарка проклятая, тут почти не бывает, поди ее, чурку, подкарауль. Яблочный Спас миновал, пока наконец приехала, ходит нарядная, черт ее подери. Встали вдвоем на крыльце – у Энгельса энергетика вроде подсела, тужатся оба. Серега шепчет: дави моджахедов… Энгельс: исламскую нечисть души! Но у Альбины всего только подвернулась нога. Сильная, гада, и не такая простая, как те, торопецкие… Жаль.