Из записок следователя - Николай Михайлович Соколовский

Явно, что убийство Носова было совершенно не тотчас, как я его вызвал, но гораздо спустя после того, всего вероятнее, в тот самый день, когда труп был найден. Это мое предположение, но я основываю его на физических данных. Где же был во все это время Носов? Куда он исчезал? Осветили ли вы эти обстоятельства, могущие повернуть дело не в ту сторону, куда вы хотите повернуть его? Если я принимал какое-нибудь участие в убийстве Носова, так я не мог оставаться дома в продолжении этих трех дней, а я расскажу вам шаг за шагом, что делал в это время, и подтвержу справедливость моих слов свидетелями.

Стали собирать сведения, что делал в эти три дня Щукинский, и почти все его показания подтвердились; отлучки из дому были, но весьма кратковременные.

Дело, по-видимому, столь ясное сначала, все более запутывалось. Правда, открывались новые улики против Щукинского, но Щукинский был не из таких, чтобы позволить опутать себя, по мере открывавшихся улик, его обвиняющих, у Щукинского являлись факты, его оправдывающие, оправдывая себя, он пускал в ход все: логику, насмешку, знание, способность группировать факты и т. п.

Следствие над Щукинским производила целая комиссия, он был против нее один, но и один он положительно сбивал всех с толку: сегодня следователям казалось, что Щукинский запутался совсем, что ему предстоит один только выход из темного лабиринта – признание в убийстве, назавтра же дело принимало другой оборот, Щукинский завязывал снова ожесточенную борьбу и выходил из нее сильнее, чем прежде.

Улик против Щукинского скопилось довольно, но столько же было и обстоятельств, его оправдывающих. Странно только одно, что каждый из следователей (я их знал всех, между ними были люди в высшей степени добросовестные, не предубежденные), отдавая всю справедливость мастерству защиты Щукинского, ценя обстоятельства, его оправдывающие, вынес полное убеждение, что убил Носова все-таки Щукинский.

Впоследствии (это было года через полтора после убийства Носова), когда мне привелось самому иметь столкновение с Щукинским, быть в них действующим лицом, я встретился раз с ним в коридоре одного из судилищ, куда Щукинского вызывали из острога для каких-то объяснений. В то время в обществе только и было толков, что о гласном судопроизводстве: весть о преобразовании достигла, конечно, и острога.

– Что, Дмитрий Иванович, получен устав гласного судопроизводства? – спросил меня Щукинский.

– Получен.

– Когда же он приведется в исполнение?

– Ну об этом я знаю столько же, сколько и вы: сиречь – ничего. А зачем это вам?

– Истомили меня совсем, таскаючи по этим проклятым расправам – жилы все вытянули; полтора года опять сижу и не вижу конца моего делу. Ведь выписка еще в суде не готова, а вы знаете, сколько других мытарств осталось. При гласном суде хоть мучить не будут. Знаете ли, что я хочу сделать?

– Не знаю.

– Я хочу подать прошение, чтобы меня в виде опыта судили гласным судом; пусть изберут присяжных, присоединят к ним людей сведующих в медицине, назначат обвинителя, я сам буду защищать свое дело.

Я стал доказывать Щукинскому, что его просьба едва ли будет уважена.

– Все-таки попытаюсь.

Щукинский подавал прошение о назначении над ним гласного суда, но его прошение постигла участь, которую я ему предсказывал.

Я не знаю, оправдали ли или обвинили бы присяжные Щукинского, но зная Щукинского, я убежден в одном, что он мастерски защитил бы свое дело, что из него вышел бы далеко не дюжинный адвокат, и присяжные, под влиянием фактов кровавого дела и блестящей защиты, выдержали бы долгую пытку, прежде чем произнести роковое слово.

Меня сильно занимала личность Щукинского. Да и трудно было не остановиться перед ней. Постараюсь несколько осветить ее. Это была одна из числа тех богатых натур, с которыми сталкиваться приходится не часто. Правда, Щукинский свернул с дороги; его лучшие годы прошли в остроге, его будущность можно определить наверняка: он закончит или каторжной работой, или насильственной смертью. Не будучи пророком, в этом ошибиться невозможно. Возвратиться Щукинскому назад и начать новую жизнь нельзя, даже без присутствия кровавой тени, стоящей за ним: он уже не в состоянии ужиться в обществе, даже если б общество и согласилось на принятие его. Слишком уже много ломки выдержала натура, слишком уж долго дышала она острожным смрадом. Щукинский принадлежал к числу тех людей, которые не вычеркивают со счетов старые оскорбления, но помнят их, мучатся ими, впредь до расплаты. Им все равно, кто бы ни нанес эти оскорбления: личность ли или собрание личностей – общество, первым они отдают долг, порешив сумму иска своим собственным судом, второму они платят отрицанием всех существующих условий. Эти люди говорят: количество всего имеющегося устроило жизнь так, что она должна покончиться не добром: стало быть, и все имеющееся, как принимавшее участие в развязке, негодно; сознавая свои собственные, хоть и надломанные силы, они в своем я видят начало и конец каждого разрешения; суд и приговоры других для них не существуют. Щукинский не боялся оценки своих деталей; он был одарен каким-то до болезненности доведенным чутьем всех аномалий современной жизни и имел в этом самый сильный, самый тяжеловесный аргумент. Его постоянно, лихорадочно раздражало неравенство прав, обязанностей и возмездия; в своих оправданиях он постоянно опирался на кодекс безобразно исковерканных попятий, он проводил параллель и спрашивал: что лучше? Где разница? Я не заметил, чтобы Щукинский пошел дальше этого инстинкта аномалий, но тем не меньше его нельзя было сбить никакими условно-нравственными теориями. Мелкие и крупные невзгоды и дрязги жизни сумели создать из Щукинского только врага общества, но зато врага опасного. Правда, за Щукинским числится одно только кровавое дело, но трудно сказать, на чем и где остановится он; для борьбы, какова бы ни была она, у Щукинского осталось еще много сил. Натура в высшей степени страстная, восприимчивая, Щукинский умел удивительно владеть собой; отдаваясь впечатлениям минуты, он в то же время ломил себя так, что постороннему глазу нельзя было заметить, как отражались в нем проходящие впечатления. Теперь уже можно сказать положительно, что насильственная смерть Носова – дело Щукинского; во время «суда Божия» я безотвязно следил за Щукинским, чтобы уловить, не выдаст ли он себя хоть мимолетным выражением, но, застигнутый врасплох, перед едва остывшим трупом, Щукинский не изменил себе ни одним движением бровей: ровный, насмешливый, он держал себя так, как будто дело шло вовсе не о нем, как будто не его карта ставилась ва-банк. В столь же трудных положениях я видал людей, по-видимому, более Щукинского закаленных в житейской борьбе, но