Ноль часов - Михаил Веллер

Грустно кивнул и приложил руку к козырьку.

Через полчаса вошли в сузившееся волжское русло и без происшествий миновали оставшийся по левому борту Белый Городок. Идти оставалось каких-то две с половиной сотни километров.

25

При проходе Дубны, где справа в Иваньковском водохранилище накатывалась шершавая мелкая зыбь от горизонта, на фоне близкого левого берега отделилось и устремилось наперерез курса судно удивительное во всех отношениях. Это был некрашеный плоскодонный челнок с неуклюжим парусом, сделанным из бурого больничного одеяла. К борту был на метровых рейках пристроен металлический поплавок, скорее всего похожий на пустой бензобак, — очевидно, он служил балансиром для остойчивости. Вялый парус придавал этому катамарану мало скорости, и гребец на корме отчаянно голландил коротким веслом, отчего лодчонка рыскала из стороны в сторону. Греб он, однако, сильно, как будто имел практику спортивной гребли на каноэ.

В бинокль сигнальщику было видно, что выглядит гребец не то чтобы странно, но одет неуместно: узкие отглаженные черные брюки, ворот белой рубашки с узелком галстука в широком развале грубого морского свитера. Короткая бородка была подбрита в шнурок, а роговые очки придерживались веревочкой (или резинкой) вокруг головы.

Бросив грести в сотне метров перед носом «Авроры», он встал и с усилием начал выдергивать короткую мачту вместе с парусом из гнезда. Чуть не вывалившись за борт, он отшвырнул свой нехитрый рангоут, отчаянным гребком выдернул лодку из-под форштевня и заорал, маша и дергаясь, как страдающий пляской Святого Витта, которому в качестве лечебной меры по ошибке загнали клизму скипидара:

— Товарищи! Стойте! На минуту! Примите меня! Дело государственной важности! Судьба мира в ваших руках!

Борт пошел уже мимо него.

— Я от Игоря Васильевича-а!

— Ты слышишь? — иронично сказал Беспятых лоцману. — Он от Игоря Васильевича. Дайте ему два билета в первый ряд и полкило икры.

— Вы меня благодарить будете! Дело жизни и смерти!! — надрывался бородатый очкарик, он же очкастый бородач. Надо сказать, что даже в мешковатом свитере вид он имел подтянутый и спортивный.

— На юте — скиньте ему штормтрап. Пусть попробует…

Поровнявшись с кормой продолжающего тихо скользить по воде крейсера, бородач не стал хвататься за трап, а быстрым движением схлестнул ступень цепью, закрепленной за нос лодки, и успел сунуть концевой крюк в ее звено. После чего присел и схватился за банку.

Лодку дернуло, рывком прижало к борту и потащило на буксире. Только после этого он, удержав равновесие, дотянулся и полез вверх. Это был определенно расторопный парень.

— Я из института атомной энергии, — сказал он так, как поведывают большой секрет. — Прошу проводить к командиру корабля.

— Хорошо, что не к капитану… — пробурчал Кондрат. В каюте Ольховского бородач, продолжая распространять вокруг себя возбуждение, сунул ему жесткую ладонь и представился:

— Альберт. Альберт Гельфанд. Доктор физико-математических наук.

— Что за спех, доктор? И от какого вы, интересно, Игоря Васильевича?

— От Курчатова. Академика Курчатова. Я из его лаборатории. Вы слышали такую фамилию? Хотя, вероятно, еще нет…

Ольховский испытал странноватое ощущение легкого отъезда крыши: слух, зрение и сознание никак не могли совместить полученную информацию, при всей ее внешней простоте и кажущейся малозначимости. В зияющей пустоте зоны, где обычно помещаются мысли и слова, ему удалось отыскать только четыре слова — тех, что еще звучали в ушах, и он поспешил употребить их, как-то прикрывая растерянность:

— Я слышал такую фамилию. — Подумал, обнаружил еще слово и немедленно произнес его также: — Садитесь.

Физик сел, закинул ногу на ногу и, обозначив таким образом свободу и достоинство, как бы компенсирующие внутреннее напряжение, продолжал:

— Откуда, интересно? Впрочем, неважно. Что вы слышали про атомную бомбу?

— А что именно я должен про нее слышать?

— Да. Конечно. Учтите — я посвящаю вас в информацию, в неразглашении которой давал подписку. И расстрелян могу быть не только я, но и тот, с кем я ею делился. Вас это не пугает?

— Хм. Это? Меня? Нет.

— Спасибо. Спасибо, командир. Значит, так. Про Хиросиму и Нагасаки вы знаете.

— Конечно.

— Так вот. Лаборатория Курчатова работает над созданием советской атомной бомбы.

— Чем же ей еще заниматься, — здраво подумал вслух Ольховский и, чувствуя необходимость как-то закрепить хрупкое нащупанное здравомыслие, предложил:

— Хотите выпить?

Физик казался удивлен таким спокойным согласием.

— Спасибо, я не пью.

— Курите.

— Я не курю.

— Занимаетесь спортом.

— Есть немного.

— Каким?

— Байдарка и альпинизм. Подождите со светскими разговорами! Мы знаем, что вы идете на Москву.

— С чего вы взяли?

— А что же вы, на Мадагаскар идете Московским каналом? У нас все знают. Корабль, слухи, ваши подвиги и акции, отношение масс.

— Каких масс?!

— Не критических, конечно. Народных. Хотя и народные могут быть критическими. Извините, глупый каламбур. Ладно, не перебивайте… Петр Ильич? Петр Ильич, дайте сказать.

— Да я вас только и слушаю! (Не прерывая беседы, Ольховский выпил сам и звякнул Оленеву: «Зайди-ка».)

— Вот слушайте. Работы находятся в стадии завершения.

Ольховский понимающе покивал:

— Получили материалы от супругов Розенберг.

— От каких супругов?! — вытаращился физик и протер платочком очки, не снимая их.

— Наших разведчиков в США.

— М-да?.. Гм. А вы откуда можете располагать такой информацией?..

— Неважно.

— М-да… Гм. Вы полагаете, что направление работ последнего месяца… Интересная мысль! Что ж, в принципе возможно… не знаю. Но это не имеет значения!

— А что имеет значение?

— Нам обрезали финансирование!

— Да, многим сейчас обрезали. Причем много что, — не удержался съязвить Ольховский.

— Не острите. Вы не понимаете. Мы практически подошли к завершению работ. Вы знаете, что это значит? Это значит, что через семь-восемь месяцев опытный образец может быть реально изготовлен и испытан. Вы понимаете, что это значит?

Очки его вспыхивали, как проблесковые лампы. Ольховскому стало неуютно.

— Я понимаю, — уверил он.

— Надеюсь. Это означает конец американской монополии на атомное оружие. Это изменение баланса сил в мире! Это начало пути к ядерному паритету. Вы понимаете, что сейчас означает американская монополия на бомбу?

— Конечно.

— Вы не можете этого понимать! Газетам и политинформациям верить нельзя. Без бомбы мы беспомощны перед американцами. Их средства доставки, их Б—29 мы с надежностью сбивать не можем. А одна бомба — это конец любого города, конец Москвы, конец любого промышленного и оборонного района. Америка диктует миру свою волю, а мы делаем хорошую мину при плохой игре. У них производство ядерных боеприпасов поставлено на конвейер. Это угрожает вообще нашей политической системе, социализму во всем мире.

Вошел доктор и был посвящен Ольховским в беседу.

— Это наш научный специалист, — представил он вошедшего гостю, — от него секретов нет. («Псих. Побудь», — шепнул на ухо.)

Доктор сделал доброе лицо и спросил:

— А вы болеете за социализм?

Бородач презрительно покривился:

— Не надо меня проверять, у нас все такие проверенные, что дальше некуда. Уж если я к вам обращаюсь — значит, позарез! — Он провел рукой по горлу. — Первое, что вы должны сделать в Москве, — это выделить деньги — любые, откуда угодно! — на продолжение работ нашему институту. Речь идет о самом существовании государства, понимаете? Я жизнью сейчас рискую, говоря вам это, но люди за это жизни отдают!

— Каким образом отдают? — очень заботливо спросил доктор.

— Это не преувеличение! Все мы рано или поздно от лучевой загнемся. Времени нет на все проверки и предосторожности, понимаете, все делается впервые. Тут от доз очень трудно уберечься. Не до того. Мы на фронте.

Доктор вздыхал. Ольховский кивал. С сумасшедшими нельзя спорить. Хотелось закруглить разговор как можно быстрее.

— Даю вам слово, что в первую очередь будут выделены деньги на вашу работу, — пообещал Ольховский, встал и крепко пожал физику руку.

— Спасибо! — горячо сказал тот. — Спасибо вам, дорогой мой человек. Да… Дело, которому мы служим. Вот так иногда скажешь себе: я отвечаю за все. И становится легче.

— Пойдемте, я провожу вас сам, Альберт… э?

— Просто Альберт, или можно — Алик, у нас без отчества. А вообще — Матвеевич.

— Сколько вам лет, Альберт Матвеевич?

— Двадцать девять.

— Молоды.

— У нас все молодые.

Они следили, как физик, удаляясь и растворяясь позади, ловко продевает свой челнок сквозь сизые сумерки.

— Классический МДП в реактивной стадии, — покрутил головой доктор и поежился то ли от холода, то ли от мыслей, то ли от игры в сочувствие перед собой и собеседником, а то ли от сочувствия совершенно искреннего; вероятнее, от всего вместе.