И ад следовал за ним - Михаил Любимов

Время летело быстро, я не чувствовал ни напряженности, ни растерянности — именно за это качество и ценили Алекса — пусть пижон, алкаш и мандражит накануне, но в трудную минуту, когда призо­вет набат, умеет зажать нервы в кулак и действовать четко и точно, словно робот,— шагай вперед, веселый робот, гудит труба, неровен шаг, но воздух раскаленный легок, и старый марш звенит в ушах!

Я собрал кейс, сунул туда пару лосьонов, магнитофон, аэрозоль с дарами химии, «беретту» с глушите­лем и ровно в 12.00 вышел из квартиры.

Внизу я вспомнил, что забыл присесть на дорогу, вернулся обратно и плюхнулся на тахту, горько сожалея, что нет истинной веры ни в Бога, ни в черта, ни в святого духа, ни в свою жуткую фортуну, пролетающую расплавленной звездой[75] между туч, где вьются бесы и невидимкою луна.

Тут мне пришло в голову, что возвращаться домой так же плохо, как и не присе­дать, но я честно отсидел одну минуту, подошел к клетке и постучал пальцем по железу.

— Comment sa va, mon vieux?[76] — спросил я, щедро расходуя свой французский багаж.

— Dans la vie sexuelle, mon vieux? — ответил Чарли невпопад, что в полном виде означало: «Что нового в твоей сексуальной жизни, старик?» — эту фразу я репети­ровал с птицей добрый месяц, не жалея ни времени, ни сил.

— Ri Rien[77], — сказал я, грустно сознавая вою пустоту своего шпионского существова­ния.

— Пшэл в дупу![78] — вдруг зашипел Чарли по–польски и захохотал дробным, скри­пучим тенорком.

Куплен он был на рынке у старого шляхтича (в Лондоне после разделов Польши хватало эмигрантов), который, видимо, не отличался хорошим воспитанием и не скры­вал своих чувств в присутствии птицы.

Я уже собрался уходить, когда раздался звонок в дверь. Пред моими очами стояла милая пара, которую я меньше всего хотел бы видеть в эти роковые минуты: Генри в черном пальто и котелке (вылитый сэр Уинстон, не хватало лишь сигары, тор­чащей из скуластого рта) и весьма стройная молодящаяся дама с припухлыми губами и глазами, светив­шимися, как два голубых карбункула.

— Здравствуйте,— сказал Генри дрогнувшим голосом и из него, словно из пуле­мета, полетели невидимые флюиды, покалывая меня своими нервными головками.

— Какая неожиданность! Как я рад! — Я изобразил такой восторг, словно явился ангел с индульгенцией, отпускающей все мои шпионские грехи, но, как любой подполь­щик, внутренне содрогнулся от этого визита (Как он мог прийти ко мне на квартиру?! Да еще вместе с агентом!). Впрочем, я тут же вспомнил, что оба гостя уже давно при­несены в жертву на алтарь «Бемоли», успокоился и последовал формуле, вычитан­ной мною в детстве: «Мохнатые уши повесь на толстый внимания гвоздь!»

— Мы пришли к вам, Алекс, с очень серьезным делом…

— К сожалению, я сейчас уезжаю… но заходите, пожалуйста! Не хотите ли раз­деться?

— Спасибо. Это Жаклин… моя фиансе, на днях мы собираемся пожениться[79].

— Поздравляю! — рассыпался я от счастья. — Желаю благополучной семейной жизни!

— Спасибо, — ответил Генри сухо. — Но мы пришли по другому делу. Несколько дней назад Жаклин стала объектом шантажа со стороны одного типа, которого, Алекс, вы не можете не знать…

— Разреши мне, — вмешалась Жаклин, блеснув голубыми глазами, воспетыми Ген­ри во многих агентурных донесениях.— Это было вечером… он пришел без телефонного звонка, прямо ввалился в квартиру с банками черной икры, матрешками и консервиро­ванным балыком…

— Надеюсь, вы понимаете, о ком идет речь? Это тот человек, с которым Жаклин познакомилась в Зальцведеле,— вставил Генри, будто беседовал не с понятливым Алексом, а с рогожным мешком, набитым навозом.

— Я была очень обрадована,— запиналась Жаклин.— Хотя и растеряна… мы поужинали и вдруг…вдруг он сказал…— она поднесла платок к лицу,— что ему очень нужны деньги… что положение у него бедственное и, если я ему не помогу, он покон­чит с собой!

— Самый настоящий шантаж! — снова встрял Генри.

— Он пользовался распиской? — спросил я.

— Какой распиской? — Генри даже поморщился, словно и не принимал участия в грязном дельце по получению шифров у Жаклин.— Он просил деньги в обмен на икру и баночный балык!

«Господи! — подумал я,— За что ты меня мучишь?! Только этого еще не хватало!» От Хилсмена я знал о заходе Семена к своей пассии, и вывод был один: Центр про­водит за моей спиной операцию, возможно, они решили сжечь и Семена, и Болонью ради нашей «Бемоли», подставить его под арест, сделать это нарочито топорно, что порою убеждает гораздо больше, чем хитроумнейшая комбинация.

Но менять икру на валютные бабки — это не лезло ни в какие оперативные ворота.

— Я дала ему денег,— продолжала Жаклин,— правда, немного. Но когда мы ужинали, ко мне вдруг пришла соседка по дому, технический сотрудник нашего посольства… была она у меня минут пять. Короче, на следующий день меня вызвал офицер безопасности и спросил, что за иностранец находился у меня дома — ведь мы обязаны, как вам известно, докладывать обо всех иностранных контактах… такой режим у всех шифровальщиков мира. Что мне оставалось делать в этой ситуации? Я все рассказала, начиная со времен войны…

— Вы говорили, что дали расписку? — спросил я.

— Нет, нет! Ни слова. Тем не менее на следующий день меня попросили написать заявление об увольнении по собственному желанию. Причина очень простая: я никогда не упоминала в анкетах о своем старом друге и о переписке с ним.

— Все это достойно сожаления…— пробормотал я.— В ближайшее время выяс­ню, что произошло… Обещаю вам!

— Нас не интересуют ваши сожаления. — Голос Генри дрожал. — Мы пришли вдвоем не случайно: Жаклин считает меня виновником того, что случилось! — В воздухе запахло истерикой.

— Во всяком случае,— сказал я твердо,— вы, Генри, не имеете к этому инци­денту никакого отношения, повторяю: никакого!

— Вот видишь! — обратился он к Жаклин.— Я же тебе говорил! Но это не все, Алекс,— он обратил свой бульдожий лик ко мне,— объясните мне, кто же тогда вино­ват в этом?

Генри вынул из кармана платок (блеснули перстни на холеных руках) и вытер вспотевший лоб.

— Уж не намерены ли вы устроить мне публичный допрос? — возмутился я.

— Именно,— прогремел Генри.— Именно! Происходят утечки, Алекс, и это требует объяснений! Впрочем, мне все ясно: вы давно продали и Жаклин, и меня, а визит этого дурака тоже подстроен вами!

— Да вы что? Сошли с ума? — вспыхнул я.— Чего вы от меня хотите?

— Правды! — Его черчиллевы щеки тряслись, словно он перепрыгивал на коне через барьеры — Что ж, карты на стол! Я давно знаю, что вы предатель! Мне сказал об этом Рамон! Да, да, Рамон! Он раскрыл мне глаза в ту темную ночь, он сообщил, что вы работаете на американцев!

— Вот как? Что же молчали? Это провокатор! — Дело принимало совсем неприят­ный оборот, тем более что старик все глубже входил в истерику.

— Он запретил мне об этом вам говорить! Но он выступал от имени Центра!

— От имени Центра? Да Рамон — предатель! — отбивался я.

— Ничего подобного! Он меня не предавал! А вы встречаетесь с американцами, я выследил вас! Вы заложили всех, вы предатель и мерзкая гнида! — Губы его прыгали от ненависти. — Вы американский шпион, признавайтесь! Жаль, что мне не удалось прикончить вас раньше! Признавайтесь во всем, подлец!

Только тогда я увидел выглядывавший из рукава пальто бельгийский браунинг «бэби», калибр 4,7 мм, скорострельность черепахи; с таким покушались на президентов в прошлом веке, стреляли почти в упор, как ни странно, убивали, хотя пуля нередко застревала в жилете или отскакивала от галстучной заколки. Так вот та миледи в чулке, под машиной которой я катался по мостовой, так вот кто чуть не раздавил нежное тело Алекса! Старый идиот, растерявший мозги, как ты мог поднять руку на своего курато­ра?! Я вспомнил, как брызнули мне в глаза кусочки коры, расщепленной пулей, и холод­ная ярость охватила меня. Сволочь последняя, сукин ты сын, так это ты, оказывается, охотишься за мною?

А он продолжал, как грозный судия, недоступный звону злата:

— Признавайтесь, Алекс! Да или нет! Если вы будете молчать, я выстрелю! Да или нет?

Я звезданул ногою ему по руке, бухнул с такой силой, что браунинг, пролетев сквозь люстру, с шумом врезался в потолок, и на нас посыпались разбитый хрусталь и штукатурка — удивительно, что его кисть не оторвалась и не помчалась вслед, как хвост кометы.

Он замычал, скривился от боли и прижал руку к животу.

— Руки вверх! — заорал я, схватив его игрушку. Он обомлел и захлопал глаза­ми, Жаклин откинулась на стуле и всхлипнула.

— Вы послушали какого–то проходимца,— закричал я,— и чуть не лишили меня жизни! Клянусь вам — слышите? — клянусь, что никого не предавал, провалиться мне сквозь землю, никого![80] Зачем мне вас предавать? Если бы я этого захотел, вы давно сидели бы в тюрьме! Неужели вы этого не понимаете?!