«Волкодав» из будущего - Юрий Корчевский

Очередная взлетевшая ракета осветила линию траншей. До них совсем чуть-чуть, и ста метров не будет. Я застыл на месте. Теперь – только наблюдать: где часовые, где пулеметные гнезда, где ракетчики.

Так я провел не менее часа. За это время успели поменяться караульные, и теперь я точно знал места их расположения.

Времени – два часа ночи. Пора! Следующая смена – в четыре утра. Немцы – педанты, все делают по часам.

Я подполз к траншее и заглянул в нее. Пусто. Перемахнул через траншею и бруствер, пополз дальше. И уперся в колючку. Саперных ножниц нет, перерезать нечем, а проволока натянута густо. Я пополз вдоль нее. В одном месте заметил небольшую ложбинку. Нашел веточку. Медленно – по сантиметру, чтобы не звякнули консервные банки, – приподнял нижний ряд проволоки, подпер ее веткой и нырнул в ложбинку. Прополз! И – по-пластунски к своим позициям. Только руками впереди шарил, чтобы на мину не попасть. Обшарил руками полметра перед собой – передвинулся, дальше обшарил и – снова вперед. Медленно, долго, муторно, зато надежно.

Я преодолел таким образом уже большую часть нейтралки, как услышал впереди шорох. Залег в воронку – выждать. Медленно, чтобы было беззвучно, я потянул рукоять затвора на себя и вниз, сняв автомат с предохранителя. А шорохи все ближе и ближе, уже смутно были видны тени. Наши разведчики ползут или немецкая разведка возвращается? Ошибаться нельзя, на кону – жизнь.

Судя по времени, разведка немецкая. На часах уже четыре утра, для нашей разведки поздновато, иначе по свету возвращаться придется. Стрелять? А вдруг наши, и не разведка, а саперы? Те любят попозднее, чтобы немецкие часовые устать успели и по нейтралке почем зря не палили.

Я взял тени на мушку и уже готов был нажать на спусковой крючок, но все-таки решил перестраховаться:

– Эй, кто там?

Если немцы – стрелять начнут, если успеют. Только я не дам им шанса.

Теней всего трое.

Фигуры замерли, и послышался невнятный шепот:

– А ты кто?

– Разведка.

– У нас разведку не посылали.

– Так и будем торговаться, пока немцы из миномета не накроют?

Я пополз вперед. Наши, саперы, в руках – проволочные щупы для поиска мин.

– Ты от немецких позиций?

– Нет, с Луны упал.

– Пока полз, мин не обнаружил?

– Ни одной, по прямой проход чистый.

– Ты один, или за тобой еще группа?

– Один.

– Тогда двигай к нашим траншеям. Трофим, проводи человека.

Впереди меня пополз один из саперов. Я – за ним. Свалились в траншею. А тут немцы осветительную ракету – «люстру» – над нами на парашютике подвесили. Светила она ярко и долго – до полутора-двух минут. В ее свете увидел меня сапер и аж в сторону шарахнулся. Я-то в полной немецкой форме!

– Фу, черт, напугал! Чего вырядился?

– Ты говори да думай. Я что – в немецкий тыл в нашем обмундировании пойду?

– Прости, не подумал. Тебе к командиру роты?

– Нет, к особисту веди.

– Только автоматик свой мне отдай.

– Это можно.

Я передал саперу автомат, и мы пошли по узкой, извилистой траншее в тыл. Впрочем, она скоро кончилась, и мы, пригибаясь, перебежали до неглубокого оврага. А по нему – уже до леска.

Сапер подвел меня к землянке, постучал в дверь из горбыля. Несколько секунд спустя из-за двери донесся хрипловатый со сна и недовольный голос:

– Кого ночью несет, чего случилось?

– Вот, товарищ лейтенант, я человека с нейтралки привел, говорит – из разведки.

Через минуту дверь открылась. Натягивая гимнастерку, вышел взлохмаченный офицер.

– Этот, что ли?

– Так точно! Сам к вам напросился. Вот и автомат его.

– Свободен, боец.

Сапер козырнул и ушел. Лейтенант отступил назад, приглашая меня внутрь:

– Заходи, коли напросился.

В землянке было темно, и я остановился у входа. Офицер чиркнул зажигалкой, зажег светильник из снарядной гильзы.

– Форма на тебе немецкая. Откуда ты такой взялся?

– Зафронтовая контрразведка, четвертый отдел СМЕРШа, ведомство Утехина. Прошу доложить о моем прибытии по инстанции.

– Да ты, никак, сдурел! Четыре часа ночи! Мне начальство голову намылит!

– А если не доложишь – в штрафбат пойдешь.

Лейтенант с досадой оглядел меня. Можно было подумать, что я специально фронт ночью перешел, чтобы выспаться ему не дать. Однако упоминание о штрафбате подействовало. Он начал звонить по телефону, а я присел на нары и закрыл глаза.

– Эй, в дивизии спрашивают, кому докладывать.

– В Москву, СМЕРШ, четвертый отдел, майору Бодрову. Я – майор Колесников. Больше ничего не скажу.

Лейтенант начал говорить в трубку:

– Да, говорит – Бодрову, а самого фамилия – Колесников. Да, жду.

Он положил трубку.

– Будем ждать.

Мы молча сидели в ожидании, когда минут через двадцать раздался звонок.

– Да, слушаю. Понял, товарищ капитан, да, конечно. Конец связи.

Лейтенант повернулся ко мне:

– Приказано вас накормить. Из дивизии машину за вами высылают. Чай будете?

– Спасибо, не хочу – поел незадолго до перехода.

– И как там, у немцев?

– Готовятся обороняться. Слышь, лейтенант, я в полосе своего фронта вышел?

– Первого Украинского.

Да, промахнулся я немного – вышел южнее, чем ожидал. А в принципе – уже без разницы. Москва обо всем знает, я среди своих, мой вояж окончен. Внутри как-то все обмякло, и я слегка расслабился.

Лейтенант явно не знал, что со мною делать дальше. Есть я отказался, машина придет не скоро.

– Может, отдохнуть хотите?

– Не откажусь.

Я стянул сапоги и улегся на нары. Под головой лежал ватник. В землянке было тепло, и я быстро уснул.

Проснулся от покашливания.

– Товарищ майор, проснитесь – машина пришла.

Я встал, протер глаза, натянул сапоги.

Лейтенант распахнул дверь – резануло глаза. Уже рассвело.

– Вот, накиньте телогрейку – холодно, да и формы немецкой не видно будет.

Это он верно мыслит. Чего немецкой формой бойцов дразнить?

Лейтенант проводил меня до машины – открытого американского «Виллиса», отдал мой автомат бойцу.

– Вот, доставишь человека в штаб дивизии, в СМЕРШ.

– Так точно, приказ получил.

Молодец лейтенант, службу знает – не назвал моей фамилии и звонил.

А дальше – штаб дивизии, где меня в СМЕРШе переодели в форму рядового Красной Армии, поезд с сопровождающими, и Москва.

Бодров встретил меня прохладновато. Да, собственно, на горячий прием я и не рассчитывал – меня в отделе никто не знает, задание первое, к тому же еще и провальное, хотя и не по моей вине.

Майор усадил меня в кресло напротив себя.

– Рассказывай все подробно, начиная с момента выброски.

И я начал: о том, что выбросили не туда – ветер ли был тому виной, или штурман промахнулся, о том, как шел пешком, как встретился с агентом.

– Опиши агента подробно.

Майор слушал меня и лишь иногда коротко что-то записывал.

– Теперь про встречу с власовцами.

– Я встречался только с одним – начальником штаба.

– Опиши его.

Я подробно, до мелочей описал внешность власовца.

– Подробно, до мелочей – весь разговор.

Все, что я рассказывал о переговорах, Бодров записывал.

– В город выходил?

– Никак нет, находился в доме у агента.

– Как добирался до своих?

Я подробно рассказал о поезде, мотоциклисте. Достал засургученный пакет.

– Это я у него забрал.

Бодров кому-то позвонил, явившемуся бойцу отдал пакет:

– К переводчикам, ответ жду незамедлительно! А ты продолжай!

И я подробно рассказал о госпитале в лесу и о том, как забинтовался, маскируясь.

– Это ты ловко придумал. Дальше.

Я пересказал всю свою эпопею – до момента встречи с особистом.

– Все?

– Вроде.

– Ну-ка, давай еще раз.

Эту манеру переспрашивать два, три раза, чтобы поймать на мелочах, на нестыковках я знал – изучали методы допроса в спецшколе. Я повторил все описание своего рейда снова.

– Хорошо, на сегодня хватит.

Кнопкой под крышкой стола Бодров вызвал сержанта:

– Проводите майора.

Я думал, меня отведут в прежнюю комнату, где я раньше – перед заброской – спал. Однако меня поместили в одиночную камеру внутренней тюрьмы. Самую настоящую – с зарешеченными окнами, с нарами, прикованными цепью к стене, чтобы арестованный днем лежать не мог, с глазком в двери – для надзирателя.

Я оказался в узилище в первый раз в моей жизни. Похоже, мне не доверяли. И это после трех лет службы, ранений. Одни только вылазки к немцам во время службы в разведке чего стоили! Да и направляясь в Гливице – так же, как и на обратном пути, – тоже шкурой рисковал. Словом, я не чувствовал за собой вины и мое содержание в камере считал обидным.

Лечь было нельзя – только если на холодный бетонный пол, потому я уселся в углу на корточки. Почти тут же открылось окошко в двери.