Ахматова. Юные годы Царскосельской Музы - Юрий Зобнин

Заметив среди участников бала Гумилёва, она искренне обрадовалась.

Es stand in alten Zeiten ein Schloß, so hoch und hehr,Weit glänzt’ es über die Lande bis an das blaue Meer, —

продекламировал он, коверкая немецкий[194]. Оказалось, что на мотивы Уланда он написал собственную балладу:

Мой замок стоит на утёсе крутомВ далёких, туманных горах,Его я воздвигнул во мраке ночномС проклятьем на бледных устах[195].

Гумилёв был на балу также приглашённым домочадцем. Выпускником Николаевской гимназии в этот год стал Дмитрий, что же касается Николая, то кроме романтической поэмы похвастаться ему было нечем: экзамены по математике и латыни он провалил и был оставлен в VII классе на второй год. Впрочем, к экзаменам он принципиально не готовился никогда, полагая, что подготовка к экзамену сродни краплению карт.

А потом все танцевали: Ахматова с Гумилёвым, Тюльпанова – с Дмитрием, Инна – с Сергеем фон Штейном[196].

В этот год Инна Эразмовна с детьми задержалась летом в Царском Селе. О семейном отдыхе в «Отраде» пришлось позабыть: Андрей Антонович был в эти недели целиком вовлечён в подготовку кораблей Добровольного Флота к крейсерской охоте и себе не принадлежал. Первый раз в жизни Ахматова встречала день рождения в Царском Селе. Отмечали его, в отсутствии отца семейства, очень скромно, без затей, по-домашнему. Все расселись уже, когда явился Гумилёв, рассчитывавший, очевидно, на раут – расфранченный, в накрахмаленных воротничках и с букетом такой величины, что стены столовой, где незатейливо вечеряли хозяева с приглашёнными гимназистками, сразу сузились и поблекли. Гимназистки окаменели, именинница смутилась, а Инна Эразмовна в своей неизменной для всех случаев кофте-«размахайке», сзади которой вечно висели какие-то тесёмки, прерывая повисшую паузу, благодушно изрекла:

– Ну, вот и последний гость, и уже седьмой букет у нас на столе. Ставьте-ка его сюда, в дополнение к остальным!

Гумилёва, явно не рассчитывавшего на роль «свадебного генерала», усадили рядом с негодующей Ахматовой. Сначала он, видимо, порывался что-то сказать, потом затих, а, немного спустя, улучив минуту, исчез вовсе. Вновь он возник уже к шапочному разбору, почему-то запылённый, руки в царапинах – и с охапкой свежих лилий. Все вновь застыли, только Инна Эразмовна смогла сохранить раз уже взятый тон:

– Как это мило с Вашей стороны осчастливить нас и восьмым букетом!

– Простите, но это не восьмой букет, – возразил Гумилёв, – это – цветы императрицы.

И положил влажные стебли перед Ахматовой. Чудак забрался в императорский Собственный сад, обобрал оранжерею… Ахматова скромно потупилась. Следовало признать, что Гумилёв дебютировал в доме Шухардиной неплохо и праздник удался.

А Царское Село получило к своим бесчисленным легендам ещё одну.

III

Лето в Люстдорфе – Семейство Арнольд – А. М. Фёдоров – Литературный дебют Анны Горенко – Ранние стихи – Встречи на «Даче Митрофаныча» – Смерть А. П. Чехова.

Летние месяцы 1904 года Ахматова провела в Одессе: на это время («когда мне было пятнадцать лет») приходится её знаменитое паломничество к приморской избушке на Большом Фонтане. Инна Эразмовна с детьми жила тогда неподалёку от мест своей юности, в немецкой колонии Люстдорф[197], на даче, которую уже много лет снимала в этом одесском пригороде Евгения Антоновна Арнольд (она же – Аспазия Горенко).

Как уже знает читатель, студенческая чета Арнольдов в 1887 году, после последней совместной (непродолжительной) политической отсидки, сочла за благо покинуть Петербург. Около трёх лет они жили в родном Севастополе. Анатолий Максимилианович Арнольд, так и не получивший, в отличие от жены, диплома о высшем образовании, пытался служить на государственном и земском поприще, но успеха не имел. Гораздо лучше шли дела у самой Евгении-Аспазии, открывшей врачебную практику. В 1890 году супруги перебрались в Одессу, где Аспазия Антоновна нашла постоянную клиентуру как домашний педиатр. К детскому врачеванию её, вероятно, подвигла семейная жизнь: в середине 1890-х у Арнольдов было уже три дочери – Надежда, Ирина и Ольга. В Одессе они прожили, по-видимому, до конца 1900-х. В 1910 году семья Аспазии Антоновны вновь, уже окончательно, обосновалась в Севастополе, однако, по свидетельству О. А. Арнольд (†1979), предварительно её родители какое-то (недолгое) время жили ещё и в Петербурге[198]. Об этом «петербургском периоде» никаких определённых сведений нет. Но резонно предположить, что пришёлся он именно на первую половину 1904 года, и семья тётки как раз и была теми «петербургскими знакомыми», у которых нашла приют и утешение сбежавшая из Царского Села после ссоры с отцом Ахматова. А летом 1904-го супруги Арнольд двинулись отдыхать в Одессу, на люстдорфскую дачу – вместе с детьми и петербургской невесткой с племянниками и племянницами.

Об этом одесском лете Ахматовой известно очень мало, но, насколько можно понять, именно здесь, в Одессе, в 1904 году состоялся её поэтический дебют в профессиональной литературной аудитории. Речь идет о летних собраниях творческой интеллигенции (туземной богемы и столичных курортников) на даче у писателя Александра Митрофановича Фёдорова.

Талант Фёдорова на рубеже столетий вскормили и выпестовали неутомимые братья Попандопуло, превратившие подающего надежды провинциального богемного беллетриста в главного литературного гранда своих «Одесских ведомостей». Переезд на тучные новороссийские хлеба благотворно подействовал на даровитого Фёдорова. Помимо «Одесских новостей» его очерки, фельетоны, рассказы и стихи бойко публиковались в «Русском богатстве», «Русской мысли», «Вестнике Европы» и других именитых изданиях. На страницах популярного «Живописного обозрения» увидели свет первые романы («Степь сказалась» (1897), «Наследство» (1899)), а в Петербурге была принята к постановке пьеса «Бурелом». «Его пафос – творческая влюблённость в красоту», – благосклонно писали о Фёдорове столичные критики.

Фёдоров прочно обосновался в Одессе, стал завсегдатаем местного «Литературно-артистического клуба», входил в «Товарищество южнорусских художников», дружил с Буниным, Куприным, Горьким, Найдёновым, живописцами Титом Дворниковым и Кириаком Костанди. Дачную усадьбу под Большим Фонтаном Фёдоров строил долго, по мере поступления крупных гонораров, закладывая и перезакладывая уже построенное. После появления первых жилых помещений гости тут не переводились. К 1904 году дача Фёдорова была уже известным всей Одессе летним литературно-художественным салоном, где весь сезон общались как наезжавшие с севера знаменитости, так и одесская интеллигенция, поддерживающая культурное реноме «южной Пальмиры»[199].

Дача Фёдорова (для посвящённых – «Дача Митрофаныча») находилась на пути из Одессы в Люстдорф, по направлению уже знакомой читателю Фонтанской паровой узкоколейки (через три года из Люстдорфа до 16-й станции Большого Фонтана пойдёт первый в Одессе трамвай). Однако близким это соседство назвать нельзя, так что встреча Ахматовой с Фёдоровым и его знаменитыми гостями состоялась, наверняка, при содействии каких-то общих одесских знакомых тётки Аспазии или Инны Эразмовны[200]. Соблазнительно, конечно, предположить, что и на дачу Сорокини мать и дочь завернули, возвращаясь в Люстдорф после посещения фёдоровского салона, и что слова Ахматовой о мемориальной доске, имеющей в грядущем возникнуть на стенах пресловутой избушки, вырвались под впечатлением первого пребывания в обществе настоящих писателей и артистов. А совсем уж разыгравшись, воображение тут же рисует картину пёстрого и шумного собрания на Большом Фонтане, радость Инны Эразмовны при встрече с давними друзьями, смущённую пятнадцатилетнюю Ахматову, поощрительные реплики любезных хозяев и, наконец, само дебютное чтение:

Я лилий нарвала прекрасных и душистых,Стыдливо-замкнутых, как дев невинных рой,С их лепестков, дрожащих и росистых,Пила я аромат и счастье и покой.

И сердце трепетно сжималось, как от боли,А бледные цветы качали головой,И вновь мечтала я о той далёкой воле,О той стране, где я была с тобой…

Стихотворение «Лилии» не было опубликовано при жизни Ахматовой, но, в отличие от прочих ранних стихов, не было и безвозвратно уничтожено ею, а, напротив, дошло до нас в автографе (позднейшем!) с точным указанием времени и места: «1904 г. Одесса. 22 июня». Это наводит, конечно, на размышления как некое своеобразное тайное послание автора потомкам.

Всё действительно нежелательное или несущественное Ахматова умела хоронить для будущего очень надёжно. Она никогда не стала бы тревожить прах сожженной детской тетради шутки ради, воскрешая погребённые стихи и пуская затем странный автограф на волю случая, в непредсказуемый гольфстрим петербургских рукописных коллекций. По крайней мере, это первый по времени из известных нам стихотворных текстов Ахматовой, весьма удачно оформленный для её биографов. Один, взглянув на дату, вспомнит о гумилёвском «императорском» букете, вручённом десять дней назад, другой – о том, что именно в 1904 году Фёдоров, раздражённый нападками символистов, носился с идеей создания собственной поэтической школы[201]. Явление среди фёдоровских дачных гостей Ахматовой с её стихами, явно небесталанными, было весьма кстати для хозяина салона, и Александр Митрофанович тут же заинтересовался возникшим у него на пути юным дарованием.