Поединок. Выпуск 3 - Виктор Вучетич

Боязнь потерять сознание заставляла двигаться медленно и осторожно. Ослабил лямки вещевого мешка, вылез из них. Сел. Сидя надел лыжи. Попробовал встать, не получилось. Встал только с третьей попытки. Побрел, волоча за собой мешок, автомат. Ногу, судя по всему, он вывихнул. И серьезно. Когда ступал на нее, темнело в глазах. В груди болело до тошноты.

В лес. Скорее в лес. Пока идет снег, пока метель. Метель укроет следы. Лес спасет.

Стоило огромного труда держать себя в руках. Не расслабиться, не потерять сознания. И это было как во сне. Белый снег казался серым. Серыми казались деревья и скалы. Он долго вглядывался и понял. На скалах выступила изморозь, иней покрыл скалы, и они, как все вокруг, казались серыми.

В лесу уже, в самой чаще, он боялся лечь. Ему казалось, что если он ляжет, то не встанет. Он выбирал поваленное дерево, ковылял до него, садился на ствол. В голове туманилось, изображения предметов смазывались. Вспомнилась картина далекого детства. В поселок привезли кино. Киномеханик выпил, у него долго что-то не ладилось с аппаратурой. Не мог он отладить фокус. Шла лента, на экране менялось изображение. Оно то расползалось до невидимости, то снова становилось четким, но ненадолго, потому что подвыпивший человек никак не мог приноровиться. Что-то подобное происходило и с Кононовым. Сознание прояснялось, туманилось, темень все чаще застилала глаза.

На вторые сутки перестало мести. Подмораживало. В редкие минуты просветления Кононов отчетливо видел очертания сопок, подступавшие к болоту скалы. Он шел, опираясь на палку, делал шаг правой ногой, подтягивал левую. Тело его вроде бы раздвоилось. Правая сторона пылала жаром, левая онемела. В том месте, где лопнул костюм, тело и вовсе вроде бы отмерло. Ноги отказывались повиноваться. Но он продолжал идти. Ему казалось, что если он поднажмет, то выберется к реке, к заветной ели. Только бы не упасть, не свалиться.

Врешь, сволочь, не возьмешь... Не дамся...

Он ругался зло, с остервенением, и ругань помогала. Поминал Гитлера и всю фашистскую заразу. Шел и ругался. Сулил Гитлеру самые жестокие кары. И вдруг остановился. Вспомнился Звягин, его слова. «На Севере сохатых бьют всего одной пулей из малокалиберной винтовки, — говорил старшина, — зверь гибнет, куда бы эта пуля ни ударила. Гибнет не от потери крови, нет. Беспокойство от маленькой пули гонит зверя по тайге. Сохатый теряет силы, мороз приканчивает его. Здоровенный зверь помирает от незначительной раны».

Кононов оторопел от неожиданности. Все выходило так, как говорил Звягин. Он протискивался сквозь заросли, лез на склоны, скатывался и снова лез. После неудачного прыжка в нем засело одно лишь губительное беспокойство. И вот только сейчас он понял, что надо остановиться, отдохнуть.

Кононов огляделся, увидел пень. Он смел снег, сел. Развязал вещмешок, достал рацию. Проверил. О восстановлении рации и речи быть не могло. Зачем же он ее тащит? Выкинул. Достал банки с консервами. Одну вскрыл, съел мясо. Есть не хотелось, но он заставил себя. Банки рассовал по карманам. Туда же сунул три плитки шоколада. Вещмешок разгладил, сунул его в комбинезон, прикрыв разорванный бок. Вспомнил о фляге, снял ее с ремня, отвинтил крышку, отпил глоток. Впервые за долгий переход. Спирт ожег горло, но он заел снегом, отдышался. Сразу стало теплее. Кононов зарылся поглубже в снег, заснул...

Разбудило старшину ощущение тревоги. Тихо, словно боясь спугнуть кого, он снял рукавицу, расстегнул комбинезон, нащупал гранату. Повел сначала глазами, потом головой в стороны. Никого и ничего... Те же деревья, те же скалы. Сглотнул слюну, почувствовал боль. Шевельнул губами — больно. Понял — жар.

Он шел сутки, вторые, третьи... То ему казалось, что он голый сидит на ветру и его бьет дрожь, то видел себя мальчишкой в русской печке в банный день, а заслонку забыли открыть, и ему жарко. Еще чуть-чуть, и он задохнется...

Временами к нему подходил Иван Захарович.

— Скис? — трогал его за плечо тренер.

Кононов пытался объяснить, что его зацепило сбоку, держит и не пускает, но слов своих не слышал. Он только чувствовал, как открывает рот.

— Тянись, тянись! — громко кричал Семушкин.

Кононов тянулся, поднимал голову, а видел уже не Ивана Захаровича, а Звягина.

— Встать, курсант! — командовал Звягин.

— Не...

— Отставить! — говорил Звягин. — У разведчика нет такого слова. Я приказываю встать!

Кононов приподнимался, в голове кружилось, он проваливался в темноту. Потом вновь светлело. Он видел Клаву. Клава бежала, спотыкаясь, по снегу, а за ней по пятам гнались охранники с собаками, и вот-вот должны были настигнуть ее.

— Я сейчас, сейчас, — напрягался Кононов, поднимался, в руках у него оказывалась палка. Он вглядывался, различал деревья, снег, скалы. Снова шел.

«...Группу лейтенанта Лузина направить на встречу с Кречетом (позывной для связи Кононова) в квадрат 22-18. Если Кречет не выйдет в точку девять, район прочесать. Действовать скрытно, себя не обнаруживать...»

«...Кречет в точку встречи не вышел. В обозначенном районе следы его не обнаружены...»

Временами на Кононова нападал страх. Ниоткуда. Страшила Кононова тишина. Наяву, в бреду он до боли в ушах вслушивался, но не мог различить ни звука. Ему казалось, услышь он хотя бы шорох крыла летящей птицы, все изменится. Но пусто было кругом, тихо. Серые деревья, серый снег, серые-серые скалы. И тогда ему захотелось крикнуть. Разорвать эту заложившую уши тишину. Кононов набрал побольше воздуха в легкие, открыл рот, но услышал только хрип.

Это конец, четко сработало сознание. Сил нет. «Удесятерите запас прочности, — вспомнились слова Звягина, — и вы выберетесь». Нет, товарищ старшина, видно, предел. Резкое слово. Как выстрел. Но оно наиболее полно отражает его состояние. Металл и тот не выдерживает нагрузки, ломится. Предел, он и есть предел. Надо только выдернуть чеку...

Кононов огляделся. Со всех сторон теснились серые скалы... Серые деревья... Серый снег... Это цвет смерти, подумал он. Вроде савана... Дома все контрастнее. Синь неба... Синь озер... Чернота леса... Здесь даже саван серый...

Боли он не чувствовал. Не чувствовал собственного тела. Оно уже умерло. Остались глаза, мозг, в котором копошились обрывки мыслей. Мать... Клава... Клава-Мать... В голове сработало: гранату рвануть у самого сердца. Так вернее...

И тут земля словно раскололась. Грянул гром. Так показалось. Гул давил к земле, гнул деревья... Он был совсем рядом... Сразу за сопкой. Не бомбежка, нет. Это он еще смог определить. Над землей несся гул артиллерийской канонады. Фронт. Рядом. Невероятно, но это так. Туда надо, на этот гром...