Последнее письмо из Греции - Эмма Коуэлл

ее картины. Что он имеет в виду, говоря, что «я его найду», и чьи инициалы на картинах? Уж точно не мамины. Несмотря на рой вопросов в голове, я нема как рыба. И отчаянно пытаюсь расшифровать то немногое, что знаю.

Григор ставит портрет на тумбочку и, достав из кармана носовой платок, вытирает слезы. Он поднимает голову и наконец обращается ко мне.

– Извини, когда я тебя увидел – это был шок. Твоя мать говорила, что умирает, что больна. Увидев тебя в Метони, я понял: случилось непоправимое. Удивление смешалось с горем: Линдси меня покинула.

Я слышу мамино имя в устах незнакомца, и в голове отдается стук сердца.

Голос Григора дрожит, выдавая отчаяние.

– А потом узнал, что вы с Тео… Как это сказать? Дело осложнилось.

Он улыбается с грустной иронией, которую я еще не понимаю.

– Как… как вы познакомились с мамой? – едва слышно пищу я.

– Мы с Линдси познакомились давным-давно, тридцать лет назад, когда она приезжала летом в Метони. Она рассказала мне о тебе, Софи. Она всегда о тебе говорила. Когда я впервые ее увидел, она рисовала на пляже. Вот это…

Он указывает на стену, на картину, которая занимала все мои мысли с тех пор, как я обнаружила ее копию в мамином гардеробе.

– Твоя мать – самая красивая женщина, которую я встречал. Мы влюбились друг в друга с первого взгляда.

Я сжимаю ручку кресла, на которое опираюсь, и медленно в него погружаюсь, чувствуя, как холодеет кожа и подкатывает тошнота.

Тео поворачивается ко мне, и по его ошеломленному взгляду ясно, что это для него тоже новость. Он кивает отцу, как и я, желая, чтобы тот продолжил рассказ.

– Мы нашли друг друга, когда уже не надеялись, что полюбим снова. Вы с Тео оба были маленькими, когда это началось. Но без проблем не обошлось. Деревня у нас небольшая, но мы все же сумели скрыть любовь. Я все еще был женат, хотя мать Тео ушла от меня за много лет до встречи с Линдси. Мы с Линдси не могли показаться вместе, из-за позора, который бы навлекли на себя и на семью.

Он грустно опускает голову.

– Молодым людям это понять трудно. В те времена обычаи были строже, чем сейчас, мы не могли быть вместе. Да и позже тоже. Много лет мы тайно встречались каждое лето в разных частях Греции. А между встречами вели переписку. Писали письма. Прости, Теофилос. Я и от тебя это скрывал.

По моему лицу катятся слезы: мне грустно, оттого что мама так и не осмелилась об этом рассказать. Я сожалею и сержусь, что она скрыла от меня такую важную часть своей жизни, отказывалась приехать сюда со мной, как бы я ее ни упрашивала. Утраченная любовь, из-за которой она страдала, это не отец, как я считала. Это был Григор.

Я смотрю на Тео, севшего на пол, он опустил руки на колени и не может пошевелиться. Еще не встретившись, мы уже были связаны друг с другом. Но для чего? Повторить ошибки родителей или их исправить?

Григор шумно вздыхает и кладет ладони на колени, собираясь встать.

– Твоя мать сказала, что однажды ты можешь приехать сюда, Софи. У меня для тебя кое-что есть.

Он медленно поднимается и выходит из комнаты, тяжело волоча ноги и оставляя нас в полной растерянности. Я поднимаюсь. У меня нет слов, я чувствую себя не в своей тарелке. Тео притягивает меня к себе. Я даже плакать не могу. Будто читая мои мысли, он говорит:

– Софи, для меня это ничего не меняет, я тебя люблю.

Мне необходимо это подтверждение – все вдруг кажется таким неопределенным.

– Я тебя тоже люблю, Тео. Просто… отправляясь искать мамину картину, я не ожидала ничего подобного и даже представить не могла, что тебя встречу. А родители знали друг друга тридцать лет.

Что это, еще один знак, что вселенная сводит нас или хочет развести? Кажется, наша тяга друг к другу была предопределена, почти передана по наследству, и мне даже не по себе, это почти кровосмешение. Все мучительные вопросы выстраиваются в очередь и ждут возвращения Григора.

Мы стоим перед картиной, которая подарила мне цель, когда я потеряла смысл жизни. Ее поиски дали мне гораздо больше. Я поворачиваюсь к Тео, отрывая взгляд от чарующих мазков. Не говоря ни слова, он тащит меня в кухню, но я не могу молчать.

– Как ты думаешь, за чем он пошел? И я все еще не понимаю, почему мама подписала картины «М. Е.». Какая-то бессмыслица.

Слышу, как его отец спускается по лестнице, и пытаюсь успокоиться, готовясь к другим новостям. Он входит в кухню со шкатулкой красного дерева, словно самой большой драгоценностью. Поставив ее на деревянный столик, он жестом приглашает меня подойти к нему.

Я нерешительно иду по кухне. Бабушка тихонько стоит у кухонного островка, суровыми глазами наблюдая за разворачивающимися событиями.

Григор осторожно вынимает из шкатулки небольшие связки конвертов, укладывая их аккуратными рядами. Туго перевязанная шнурками бумага протерлась по краям, пожелтела от времени. Пододвигая их, он смотрит мне в глаза, давая понять всю силу их значимости. Он оглядывается на мать – стыдится нарушения местных традиций.

– Это письма, которые писала мне твоя мать с тех пор, как мы впервые познакомились. Каждый месяц или неделю. Не проходило дня, чтобы я о ней не думал. Ждал этих писем, они давали надежду в тяжелые времена – запретную любовь. Жаль, что ты узнаешь это от меня. Она хотела тебя защитить. Ее главное желание – уберечь тебя. Она обещала, что перед смертью обо всем тебе расскажет, но вижу, что не смогла. Я уже упоминал, почему мы не могли встречаться в открытую. К тому же она не могла остаться со мной из-за тебя и жизни в Лондоне. Ей хотелось огородить тебя от боли, сохранить семью, ваши отношения. А я не мог уехать из-за работы, рыболовства. Значит, не суждено было, и мы жили врозь.

Я чувствую себя виноватой, что мама пожертвовала ради меня настоящей любовью, отказалась от счастья. Я видела, что все годы мама тосковала по любви – ее чувство сохранилось в письмах, лежащих передо мной. Три десятилетия жажды невозможного – от этой мысли у меня внутри все переворачивается. Когда она поощряла меня действовать по зову сердца, ее наказ шел из болевой точки.

– Картины подписаны «М. Е.». Я не понимаю.

Он любовно смеется, вспоминая что-то дорогое.

– В этих буквах шифровка.