День учителя - Александр Изотчин

Наступило первое сентября, четверг. Андрей поехал в институт, чтобы приступить к обучению на пятом, последнем курсе. Проходя мимо почтового ящика, он заметил в щели лист бумаги. В ящике были стихи:

«Хоть и порознь в этом миреМы с тобою столько лет,Бродит по твоей квартиреМой прозрачный силуэт.Налетает шумно вьюга,Льдинками в окно звеня.В новой ласковой подругеСнова узнаешь меня.Вновь, обыденно и скучно,Быстро пролетают дни,Только слышишь ночью душнойРечи страстные мои».

Имелся постскриптум: «Я точно знаю, что лучшей любовницы, чем я, у тебя никогда не будет». Сердце Мирошкина сжалось. Прощальные стихи! Не могла та гадина, образ которой он рисовал последние дни в своих фантазиях, написать такое. Сколько же он напридумывал о ней, нагородил. «Да ведь у нее будет ребенок! Мой ребенок!» Весь день Андрей провел как в тумане, мимо прошли лекции, он не остался на студенческой пирушке по поводу первого сентября. Домой! Скорее домой, к телефону!

— Издательство «Задруга» добрый день!

— Ира, это я. Прости меня.

Ирина не отвечала.

— Что ты молчишь? Я хочу тебя видеть. Я ужасно соскучился.

— Все я, да я. Ты все-таки удивительный эгоист. Откуда в тебе это? Вроде бы не один сын у родителей.

— Ира, мне плохо без тебя. Давай встретимся завтра. Сегодня мне в фирму надо…

— Ну что ж — давай. Завтра приду с работы — позвоню, — сухо закончила Лаврова.

В назначенный день Андрей ждал, сидя у телефона, несколько часов. Он не мог ни читать, ни смотреть телевизор. Она позвонила только в десять вечера. Раньше бы он высказал претензии — почему так поздно. Теперь кротко согласился встретиться сейчас же. Увидев Ирину, Мирошкин попытался заговорить о любви, своей любви к ней.

— Не надо, Андрюша, ты никого не способен любить. Мне кажется, для тебя окружающие — мусор. Как меня только угораздило связаться с тобой?! Ты наукой собираешься заниматься? Я думаю, у тебя ничего не выйдет! Творческие люди, они способны чувствовать и понимать тех, кто рядом с ними. А ты… Ты, как каменщик, — библиотека — архив, архив — библиотека. Знания будто камни укладываешь.

— И много ты видела таких — творческих, тонко чувствующих?

— Видела. У меня отец такой. Да мало ли! Вот у нас в издательстве работает молодой художник, может быть, немного старше тебя. Вот он весь в творчестве. Целыми днями за компьютером сидит, но и людей вокруг себя видит…

— Ира, я хотел спросить… По поводу беременности.

— А, вот что тебя волнует. Да, я беременна. Уже шесть недель. Что ты теперь собираешься делать?

— Я собираюсь жениться на тебе. Если ты, конечно, по-прежнему не против.

— И родителей не побоишься?

— Нет. Будь что будет.

Ирина с интересом посмотрела на него.

— Вот странно. Я почему-то думала, ты расстроишься, узнав наверняка, а ты, я вижу, рад. Или только вид делаешь? Не напрягайся. Ничего не будет. Я решила сделать аборт.

— Как аборт?! Это же убийство! Ты с ума сошла! Да будут ли у тебя потом дети? Ты ведь говорила, что даже эта беременность — чудо!

— Видишь, как много мы с тобой грехов наделали! Блудодеяние, теперь детоубийство на очереди… Теперь точно перед Богом не оправдаешься. Погубил ты себя. Как говорила моя бабушка: «Коготок увяз — всей птичке пропасть». Дальше будет только хуже. Какие еще осталось заповеди нарушить? Чти родителей, не укради, не лжесвидетельствуй… Так, кажется? Ну а если серьезно — вряд ли что-нибудь получится с ребенком. Я много в последнее время у компьютера работала. Решила освоить получше. Все-таки надо дальше двигаться, не весь же век на телефоне сидеть. Леша — тот художник — со мной занимается. Все это вредно, мне говорили, уроды после такого родятся. Так что лучше уж сразу…

— И когда же?

— Я была у врача. Восьмого.

Андрей не стал с ней спорить. Что он мог предложить? Ни квартиры, ни денег, ничего у него не было. Он почти не спал ночью, весь следующий день болела голова. В больную, в нее лезли всякие мысли. Задумывался Андрей даже о словах Ирины по поводу греховности своего существования. Мирошкин по-прежнему верил в Бога, точнее, став взрослее, не исключал Его существования, ничего не делая для своей веры. Не зная, как приложить Высшее Существо такого рода к своей жизни, ходу мировой истории, к природе, Андрей не старался вникнуть в вопрос, разобраться… Были мысли сходить покреститься, но до реализации этих планов пока не дошло. И все-таки о Боге Андрей иногда вспоминал. «Нет, ни в коем случае с Ириной нельзя расставаться! Я ее окончательно изувечил этим абортом. Надо за нее держаться — она моя судьба», — думал Мирошкин. Ближе к вечеру он позвонил Ирине. Андрей просил прощения, объяснялся в любви. Тон у Лавровой был насмешливый: «Я теперь, Андрюша, решила заниматься сексом только в презервативах. Стопроцентная гарантия! А знаешь, меня так раздувает, я даже думаю: там — двойня». То, как она с ним говорила, не понравилось Андрею: «В конце концов я ведь не один виноват. Видите ли, «не беременеет она»! Если б подумала о себе — я бы пользовался презервативами. Наконец, таблетки могла попринимать!» Ему почему-то пришла в голову мысль, что больше они уже никогда не будут заниматься сексом. Что-то такое показалось… Восьмого он позвонил ей в половине одиннадцатого вечера. Трубку взяла мать.

— Здравствуйте. А Иру можно попросить?

— Ирина уже спит.

— Простите, это Андрей… Как она себя чувствует?

— Нормально. Только устала очень.

Попрощавшись, Мирошкин с облегчением повесил трубку. Он боялся, что мать Ирины будет ему что-то выговаривать, стыдить. Спокойствие на другом конце провода его обрадовало, но и удивило. На другой день он позвонил опять. Трубку взяла Ира, она была настроена оптимистично, хотя и поведала, что было «очень страшно», но врачи «все сделали хорошо»: «Я им показала отметку о разводе, они решили, что я залетела от мужа, он меня бросил, пожалели». Теперь она несколько дней будет лежать, а сексом нельзя заниматься не менее полугода. «Там — сплошная рана. Я даже мастурбировать не могу», — поделилась девушка.

На другой день Андрей пошел за хлебом и встретил Ирину с матерью. Они направлялись в универмаг за одеждой. Это явление озадачило Андрея, но расспрашивать девушку о внезапном улучшении ее состояния он постеснялся. Его по-прежнему смущало поведение Лавровой-старшей — ни слова осуждения, все как обычно. Вновь в душу закралась нехорошая мысль: а не обманули ли его? Но зачем? Андрей решил позвонить Ирине на работу, его почему-то заинтересовало, как объяснила Лаврова свое отсутствие. Незнакомая девушка поприветствовала его от имени издательства «Задруга», а когда Мирошкин попросил к телефону Ирину Лаврову, сообщила, что секретарь заболела — простудилась. Повесив трубку, Мирошкин рассудил: «Что она должна была сказать? Про аборт, что ли, всем рассказывать?! Что за идиотские сомнения! У тебя паранойя». Вечером следующего дня Ирина убедительно рассказывала, что, отправившись по магазинам, она «погорячилась», а теперь вот ей «опять плохо», и Андрею стало совсем стыдно. Он испытывал к Ирине несказанную нежность. Ему казалось, что вот теперь «беда» их сблизила, и они стали «совсем родными людьми». Судя по всему, Лаврова не была с ним солидарна. После ее выздоровления они стали встречаться реже, Ирина позже стала являться с работы — там вдруг участились вечеринки сотрудников по самым разным поводам. Не менее частыми стали и ссоры молодых людей, причем ссорились они по пустякам. Мирошкину даже казалось, что Лаврова его провоцирует. Он все чаще и чаще слышал: «Не твое дело», «Я об этом не хочу говорить», «Ты не поймешь». В рассуждениях девушки постоянно мелькал тот художник из издательства. Андрей вдруг понял, что между Ириной и ее коллегой что-то происходит, и устроил Лавровой сцену ревности. «Ты с ума сошел! — удивилась Ирина. — Я Лешку совсем так не воспринимаю. Мы с ним настолько одинаковые, что даже противно. Он, если хочешь знать, даже помогал тебе письма и стихи на компьютере оформлять». Андрей не знал, что на это и сказать. Если этого Лешу Ирина не считала за мужика, то и Мирошкин явно стал с этой стороны интересовать ее меньше. Он чувствовал, что дело не только в «сплошной ране». Ирина избегала его прикосновений. На его жалобы по поводу тягот воздержания, толкающих его к онанизму, она шутила, но иногда заводила на черную лестницу одной и той же многоэтажки и делала Андрею минет. Это чем-то напоминало визит к врачу, который быстро и профессионально доставлял больному облегчение.

Прошел месяц, в который они все более и более отдалялись друг от друга. Она больше не звонила ему сама, свидания стали редкими и не приносили никакой радости, встречаясь, он обвинял ее в холодности и в том, что она его избегает. Она оправдывалась большой занятостью, но искренности в ее фразах не было. Оба устали друг от друга. Мирошкин больше не мог говорить ей ласковые слова, и возмущало его вовсе не то, что Ирина теперь проводила с ним меньше времени, нет, его мучили подозрения, что она проводит это время с кем-то другим. Или другими?! Лаврова «обрадовала», что скоро они будут видеться еще меньше, — она собралась заниматься спортом, походить «на тренажеры», сбросить вес. От этих слов повеяло желанием начать новую жизнь. И Мирошкин чувствовал — в эту будущую жизнь он не вписывается. Ее родители на просьбы пригласить Иру к телефону манерой разговора демонстрировали свою антипатию. «А что тут странного? — удивилась Ирина. — Да, твои звонки раздражают моих родителей. Они вообще считают, что ты слишком часто звонишь. Их не могут радовать звонки человека, который доводит их дочь до слез, человека, с которым их дочь несчастна из-за его несносного характера».