Избранные произведения в двух томах: том I - Артюхова Нина Михайловна

Мальчики зовут меня насыпать песок на чердак.

Крепко, крепко тебя целую.

Твоя Катя».

Катя сложила письмо треугольником, написала адрес и побежала в сени.

Сережа и Федя влезли на чердак, спускали ведра на веревке, девочки наполняли их песком. Ведра, покачиваясь, взлетали кверху и рассыпали свое содержимое по деревянному потолку добротным толстым слоем.

Трудились до пота, к вечеру устали руки и ноги, ломило спину.

Иван Кузьмич, Нюркин отец, посмеивался, сидя у окошка… Он воевал с немцами еще в пятнадцатом году и говорил, что никакой песок ни от какой бомбы спасти не может.

— Да ведь это же зажигательные! — волновались ребята.

Но упрямый старик раздражающе смеялся, тряс лохматой головой, и втолковать в эту голову, что бомбы бывают трех сортов: фугасные, осколочные и зажигательные, — было невозможно.

Школьники, да и взрослые тоже, изучали санитарное дело и, улыбаясь, переносили друг друга на больших, расхлябанных учебных носилках.

Однажды в сумерках завыли над городом далекие гудки сирен, репродукторы вторили им из домов каким-то кошачьим стоном. И когда, через полчаса, прямо над головой услышали тяжело, с передыхом, звучащее: «У-у! У-у! У-у!» — все сразу почувствовали, что это летят не наши, что это уже настоящее. Матери стали загонять в щели ребят.

Вдалеке над горизонтом вспыхивали розовые молнии и взлетали в небо яркие звезды зениток.

Сережа выбежал на холм за огородом, оттуда было видно полнеба, несколько человек уже стояло там.

Нюркин отец прислушивался к далеким звукам.

— Это зенитки, — говорил он, и все успокаивались. Потом крякал сердито: — А вот это бомба!

Разгорелось зарево — одно поменьше, другое большое, ближе.

Иван Кузьмич говорил, что это завод горит; Федюшка — что завод левее.

Сережина мама работала всю эту неделю в ночную смену. Не было терпения дождаться до утра. Ночи были уже длинные, лето приходило к концу.

Утром Сережа побежал на станцию к поезду. Мама обняла его ласково и строго сказала:

— Сережа, ты больше не выходи меня встречать, не оставляй Любочку одну. Когда я уезжаю, мне спокойнее знать, что ты с ней.

Через несколько дней упала фугаска на линию — сгорел сарай. Потом над станцией зажглась осветительная ракета и, медленно опускаясь, как огромная лампа, освещала неестественным светом верхушки елок.

Сигналы воздушной тревоги звучали все чаще и чаще. Люди стали привыкать и говорили: поужинать или сбегать куда-нибудь «до тревоги».

Слух обострился, любой резкий металлический звук — на станции или на шоссе, иногда просто бой часов или скрип какого-нибудь домашнего инструмента — казался началом, первой нотой тревожного сигнала.

Утром Сережа выходил к воротам и смотрел на то место дороги, где обычно появлялась мамина фигура.

Ему казалось, что если он напряжет всю свою волю, если будет думать только об этом и желать только этого и, главное, смотреть не отрываясь, то чудо свершится — и мама появится вон там, у поворота, между березкой и елочкой.

Через десять минут… через пять… через одну… и чудо совершалось. И, несмотря на все ожидание, всегда это случалось вдруг, мамино темное пальто мелькало между березой и елочкой, на сердце становилось тепло и уютно.

Он ждал, не выходя за калитку, — он дал слово не встречать ее. Когда мама входила в сад, они смотрели друг на друга одинаковыми синими глазами, и оба спрашивали:

— Ну как?

Потом Сережа бежал доставать чугун из печки.

Один раз налет был так продолжителен, так страшно пылало зарево на ночном небе, что Сережа решил: «Сегодня завод… Горит именно завод».

Утром все валилось у него из рук, не колотились дрова, не растапливалась печка, Любочка ныла, что ей хочется есть. К маминому приходу даже кровати были еще не постелены.

Мама делала замечания очень редко. Она сняла пальто и шляпку, устало опустилась на стул и сказала своим строгим и в то же время ласковым голосом:

— У нас была беспокойная ночь. А все-таки завод работал. Мы даже перевыполнили норму.

Сережа метался от печки к постелям, от постели к столу, дрожащими руками хватал веник и чувствовал себя преступником.

Эта ночь была черная и молчаливая, без луны, без звезд, без тревожных сигналов.

Сережа проснулся от гула мотора. Летел самолет… совсем близко… прямо над деревней.

Будить Любочку или не нужно?

Сережа накинул пальто (спали не раздеваясь) и вышел на террасу. Темная, душная, сырая ночь. Низкие облака.

И вдруг Сереже показалось, что гигантский невидимый поезд, пыхтя и ломая деревья, несется к ним из леса. Откуда поезд? Или, может быть, это шум внезапного дождя?

Дома, деревья, дорога — все осветилось ярким электрическим светом. Белые огневые костры запылали всюду.

Сразу стало сухо во рту… Зажигательные бомбы!

Следующая мысль была гордая и даже радостная:

«Я не боюсь».

Захотелось не растеряться и сейчас же сделать все самое нужное.

Под окном плевался и разбрызгивался нестерпимо белый фонтан. Сережа схватил лопату и закидал его песком. Потом вбежал в дом и разбудил Любочку.

— Скорее в щель!

Она никак не могла попасть на бегу в рукава пальтишка.

Подталкивая ее к двери, он накинул одеяло ей на плечи и крикнул:

— Завернись, там сыро!

Мамин приказ был короток и строг:

— Бросать все, думать только о Любочке!

Но Любочка уже прыгала в темную дыру щели. Значит, можно еще что-то сделать.

На их участке горели еще три бомбы: одна у плетня — он закидал ее и помчался с лопатой в руке к той, которая лежала в саду на дорожке. Стал сыпать на нее землю с грядки и вдруг подумал:

«Глупости делаю! Эти ничего поделать не могут. Пусть горят». Он обежал кругом дома. И, только завернув за угол, увидел, что дом наискосок от них пылает не белым уже, а настоящим, красным, пожарным огнем.

Рядом, с чердака Катиного дома, в щели между бревнами и в слуховое окно пробивался неистово яркий белый свет.

В эту ночь Елена Александровна, Катина бабушка, доказала, что недаром она мать трех командиров. Разбуженная шумом падения бомб и ярким светом, она сгребла Катю с постели и вытолкнула ее на террасу вместе с одеялом, пальто и подушкой.

— В щель беги! — крикнула она и, увидев свет, на чердаке, бросилась в сени.

Катя, не успев ничего еще понять спросонок, покорно побежала, путаясь ногами в одеяле, обеими руками прижимая к себе подушку. В щели было одиноко, темно, страшно и сыро.

Из соседней щели она услышала плач Любочки.

— Не плачь, Любочка, я к тебе иду! — закричала она и, низко согнувшись, вполне сознавая, что рискует жизнью, стала перебегать из щели в щель.

Самолет опять гудел над Дубровкой, как будто немецкий летчик хотел полюбоваться делом своих рук.

«Сейчас фугаску сбросит!» — думала Катя, перелезая через низенькую загородку и всей спиной ощущая опасность.

Девочки прижались друг к другу, закутались в одеяла и дрожали вместе.

— Открой рот, — сказала Катя. — Он может фугаску сбросить… в пожар… Они всегда так делают. А если с закрытым ртом взорвется — оглохнуть можно!

Любочка не поняла, кто, собственно, может взорваться с закрытым ртом, но на всякий случай покорно открыла свой рот.

Вдвоем стало тепло, они перестали дрожать, а когда человек не дрожит, ему уже не так страшно.

Елена Александровна, вытолкнув Катю, с легкостью молодой девушки поднялась по приставной лестнице на чердак.

Она вышибла слуховое окно и, подхватив бомбу лопатой, выбросила ее в сад.

Потом, плача от дыма, стала лить воду на тлеющие уже бревна. Выброшенная бомба шипела и плевалась у крыльца среди георгин и настурций.

К ней бежали трое: Сережа и Федюшка с отцом.

— Моя бомбочка! — кричал Федюшка, готовый, кажется, животом лечь на бомбу в своем усердии.

Из окна бабушкиной комнаты вдруг полетели в сад подушки и перины. Это орудовала Нюрка.