Дети мёртвых - Эльфрида Елинек

Застывшие сучья тела — нет, они не замёрзли, но тем не менее затвердели — колют окружающим глаза, целясь прямиком в глазное яблочко, и люди злобятся на эти водружения, вида их не переносят. Разве ж это человек? И если человек, как он устроен? Его не определишь, этот устрашающий предмет из торчащих во все стороны мясных шампуров — как будто вывели огромного куриного урода специально для удобства поедания: бёдра, вставленные друг в друга, многоногое мясо, разве что размером с человека, — вот какое последствие имели десять ударов одного-единственного тире, которое госпожа Карин Френцель получила в вечном списке лучших портних-любительниц, но за это неудавшееся человеческое мясо с гусиной кожей она может схлопотать разве что пару затрещин! Молодые ротозеи вспенились через край Темподома так, будто превратили воду в кровь. Они налетели как саранча на своих пернатых, свистящих по траве роликовых досках, которые иногда играючи показывают брюхо, грозя однажды превратить траву под этими приборами в мясо. Посмотрим, что будет потом: быть не может! Всё мясо стало травой. Итак, вся трава может стать мясом, столько его уже полегло сюда. Если наоборот, получится суп. Два кожаноштанных малыша принимают в чаши ладоней свои детородные органы и взвешивают их — только вот зачем? Коллега в машине, тот, без кого творение спокойно могло бы обойтись, теннисист и лыжник, ну, творение и бросило его на полпути, он ещё подоспеет, подоспеет. Что давеча велело ему творение? — ищи себя сам, и если сможешь найти, то попробуй то же самое проделать на гоночном велосипеде или, может, стоя на голове! Но мясному огороднику спортивные снаряды в «БМВ» не понадобились. Как нарочно, пожилая женщина, стылая кровь, прокисшее молоко, тяжёлое воплощение ничьих мыслей, короче — госпожа Карин Френцель, отделила его от костей, она породила это растение (хотя в её паху и конь не валялся), но сама же и произвела эту субстанцию, которая была одновременно источником и целью её желания и о которой она и не знала, что такая стихия вообще существует. Но известно, по нему можно даже на коньках кататься, если оно не хочет поддаваться наступлению, стихийное. Кто же ещё, кроме Карин Ф., мог бы это быть, ведь только она так назойливо шла на сближение с машиной? Эта старая дева, как же она могла странствовать от одного к другому, вверх и вниз по иерархии живых существ, что за сирена эта Карин, теперь она разоблачила себя в качестве учебной тревоги! Она теперь поёт сама, мужчина стоит как жеребец, которого тянут за яйца, и потом суперменский член кутается в тело этой престарелой девушки, сток забит, женщина ритмично разбухает и кладёт в себя зародыш, который, однако, уж не полить большой кружкой проточной крови. Да, она застоялась! Матка Карин иссякла и закаменела. И вот вам, без нежных женских прокладок, каждая из которых носит отражение своего господина, как плат Вероники, вот вам: продукт в собственной кладке! Ночная музыка из плоти, каждый узнаёт мелодию, хоть существо пока ещё не узнаётся в качестве человека. Но это и не животное. Оно спит, само того не желая, и бодрствовало оно, тоже того не желая, и больше оно не находит выхода!

То, чего никто не создал, родное наконец пришло домой. Оно кажется непреходящим, ибо сколько бы его ни убивали, всё ещё есть чего почерпнуть из гуляшной пушки. Мы хотим и можем не перечислять здесь их имена, даже если бы имя Елинек стояло у миллионов из них, но оно не стояло. Здесь достаточно света, чтобы положить эту гибридную челов. сосульку на лопатки, если у неё есть лопатки, но никто не отваживается прийти на помощь Карин, — пожалуйста, отойдите назад, дайте нашей полиции делать своё дело, — что, она его не делает? Или, может, делает слишком часто? Немолодая носительница баварского наряда впрягается сама и тянет вожжи, ворочает мясную труппу — она, как уже было сказано, ужасно громоздкая, — ища, как лучше за неё ухватиться. Головы у этой свежей убоины нет, и непонятно, где она могла находиться. Крики вырываются из поведения людей, отскакивают назад, пилят своими голосами дырки в этом событии, похожем на удаляющуюся или всё-таки надвигающуюся, совершающую почётный круг по полю комбинацию; они отскакивают назад от этого грубияна-автомобиля, который их невероятно удивил, что с этой маркой случается не часто. Ведь нельзя взваливать на «Байришен Моторенверке» ответственность за содержание их звучных сосудов, но на сей раз они нас действительно озадачили. Им там, в Мюнхене, как-то удалось произвести искусственную жизнь или снова её разрушить, уже на подъезде машины. Или какой-то совсем уж дикий тип взял этого человека, если это был человек, разделал его до неузнаваемости и состыковал с другими человеческими шлангами в совсем другое существо.

Пока ещё оно находится под спудом спортивной машины, пресса ещё не подоспела, чтобы сфотографировать этот человеческий вагончик, в котором помещаются сразу несколько, и ещё есть место для собаки и багажа! — чтобы потом в знаменитом южнонемецком высотном доме прессы грузить всем этим людей по самый шефский этаж. Но если этот элегантный фрукт высветится — для этого госпожа Френцель со своей задницей-волынкой должна дать задний ход и освободить место взгляду и цепи объяснимостей, — тогда мы, пожалуй, окончательно проиграем эту напёрсточную игру на жизнь, в которой проигрывают все, кроме одного, кто всегда знает, где жизнь или хотя бы куда она подевалась. Жизнь — безмерна, это подтверждают все наши замеры: господин гауляйтер, если можно, лично! В предположении, что вам неизвестны нижеследующие обстоятельства, позволю себе. Может, вы даже не догадываетесь, какие муки означает для детей и стариков жарким летом, в большом городе НЕ ИМЕТЬ ДОСТУПА на ближнюю и даже удалённую парковку. Только потому, что ты ЕСТЬ!

Да, нет думанья без мысли, а гляденья — без событий. Клубень баварского наряда ретируется из автоклозета, в который кого-то явно кинули, предварительно даже не измельчив, а мы не запаслись ни размягчителем, ни отбеливателем. Он снова нарисовался, этот клубень, — цветастая и пышно разодетая снова оказалась на виду, и вид оказался довольно юный, щёки красные, глаза блестят, да, в её возрасте эта девочка-женщина уже почти готова гордо повернуться к кому-нибудь спиной, если он на неё пялится, да-да, а взгляды она вызывает так же часто, как сырое молоко — отравление. Да и сама бросает их, прицелившись, как снежки: взгляд творит женщину, хотя сам мужского рода. Волосы Карин потеряли путеводную седую нить и пенятся на голове взбитыми сливками, но их портит прогорклый привкус, если присмотреться. Истинный возраст не скроешь, где-нибудь он проглянет. Как будто накачали его салом, желтоватой жирной субстанцией выстлали щёки, надули тыльные стороны ладоней; райским наслаждением из теста кажется это скрытое под баварским нарядом тело, платье обтягивает утробу так, будто носительница набивала её три дня, нет, три года подряд. Она пряничница, Карин, и цветные кляксы сладостей запятнали её передник, груди заряжены молоком, как гаубицы, чтобы стрелять по птицам; кожаноштанишники с вожделением раскрыли губы, глядя на это; и облизнулись, будто в рот им впрыснули молочную струю, поскольку Карин встала под их запарусившие шкоты. Здесь больше не треснет ни одна ветка сухого сустава, свежий порыв ветра врывается в полотно влажного постельного режима, из которого Карин, кажется, вышла с новой силой. Кровавая короста, набрякшая мать, так и не ставшая матерью, душа-человек — вот что такое Карин Френцель; её тело налито, как напившийся клещ, голова лишь крошечный довесок — но что это? Быть того не может! Угольно-вороньи волосы вдруг у неё, а совсем недавно вроде были русые, неряшливо закрашенные. Её губы смачно раскрываются, слюна стекает по подбородку, кожа натянулась так туго, что кажется почти прозрачной, будто солнце никогда не ползало по ней, и Карин густо краснеет, розы всходят на её щеках, как вышитые; что за ослепительная чистота исходит от неё, что за чудесная неспелость виснет на её белых вожделенных руках, с которых свежими стружками брызжут кружева баварской блузки, последние белые клочья дыма из её холодного выхлопа, который на глазах разогревается! Рука стирает этот баварский наряд (никак он ей по плечу?) о травяную кочку, — рука, с которой каплет кровь; толпа, помедлив, подступает ближе к машине, но не до конца, и так хорошо видно. Гордо, как земляной червь, выступает этот бесформенный комок мяса, из которого, словно ветки, растут члены, сразу три, три! — это непомерной величины обломки детородных органов, не сформированные, лишь топорно вырубленные из мясного чурбака, их едва можно идентифицировать в их различных стадиях роста, однако это существо, опять же, совсем безжизненно. Может, у него три мужских члена потому, что оно мастерски овладело тремя видами спорта? И всё на этом мёртвом человеческом (животном?) стволе, в этой долблёнке: нам остаётся только сесть туда же и налечь на вёсла, чтобы погрузить их в чёрный поток и помешать в нём. Некая сила, должно быть, рванула эту человеческую свару вверх, а потом шмякнула оземь, а сверху навтыкала при помощи взрывного пластида в конверте ещё других существ, сцепив их, как элементы ЛЕГО-мозаики, чтобы чувствовать себя как бог, создавая новые формы из старых; пожалуйста, возможно, скажет господь бог, это вы разрушили мой вокзал со всеми будками, ангарами и церковью? Попробуйте тогда сами построить что-то лучше! Ведь у вас полно материала от меня: отцы, матери, сестры, дочери, сыновья и ещё корни всего, эти ростки вселенной, вы можете сотворить из этого всё, а я тогда просто возьму и проедусь по всему сотворенному на четырёхтактнике — ни себе, ни людям, — чтобы вы узнали, каково это! По мужчинам и женщинам. Посторонись! Прибыло подкрепление, от которого всё зависит.