Роман - Сорокин Владимир Георгиевич

И теперь, вспомнив это подобие игры, он сразу же заметил первого человека в пейзаже. Им оказалась крестьянка, вышедшая на мосток к реке с тазом белья и деревянным пральником. Склонившись, она принялась полоскать бельё, а через некоторое время стала быстро и уверенно отбивать его, поднимая и опуская свой пральник.

Куря, Роман вслушивался в этот единственный пока звук пробудившегося Крутого Яра и с тихим удивлением отмечал про себя, что ему совершенно не хочется смотреть на эту дивную живую картину глазами художника, а главное, что он уже и не смотрит этими глазами, а смотрит совсем обычно!

Но самое удивительное было в том, что его существо абсолютно не противилось этому, ему было хорошо и спокойно. Мысли о Татьяне снова овладели им. Разглядывая пейзаж, он то и дело представлял её фигуру в том самом простом сером платье, возникающую то на берегу реки, то у церкви, то совсем близко – у родных лип.

“Она, вероятно, часто гуляет по лесу, – думал он, – ходит меж деревьев, трогает их стволы”.

Её хрупкие руки всплыли в памяти, и сердце забилось. И словно старая рана открылась в груди – рана сладкая, пьянящая и тревожащая.

– Я должен видеть её, – произнёс он, обращаясь к липам и реке. – Я три дня не видел её. Целых три дня!

Ничто не могло оторвать Романа от этих мыслей: лицо Татьяны стояло перед глазами, её робкий чистый голос мерещился повсюду.

Потушив папиросу о подоконник, он бросил её вниз и, повернувшись, посмотрел на единственную глухую стену студии. Вся она была увешана эскизами к будущей картине. Эскизы были разные – почти мгновенные наброски углём, подробные рисунки сангиной и карандашом, несколько акварелей и, наконец, картинки, писанные маслом.

Он подошёл ближе к стене. Несмотря на бросающееся в глаза различие эскизов, их объединяло то, о чём знал лишь автор: все они были написаны вечером, перед заходом или во время захода солнца. На всех эскизах край опускающегося светила выглядывал из-за дальнего леса оранжевым, красным или жёлтым сегментом одинакового размера. Такой же сегмент был нарисован карандашом и на самой картине.

Картина, которую собирался написать Роман, называлась “Закат” и должна была передать то неповторимое мгновение, когда любимый пейзаж озаряется неизбежно исчезающим солнцем, а слабеющий луч скользит по кустам, верхам деревьев, кресту колокольни, словно навсегда прощаясь с ними. Передать это прощание солнца с природой Роман готовился все эти четыре месяца. Раньше это казалось ему невероятно трудным, более трудным, чем увидеть “нетварный” свет, каждый эскиз ему чем-то не нравился, он постоянно заменял старые новыми, а потом – наоборот, и никогда не был доволен.

Теперь же, глядя на увешанную стену своими “новыми” глазами, он радостно улыбался, эскизы нравились ему все. Да и вообще всё окружающее нравилось – и белый нетронутый холст, и разложенные тюбики красок, и кисти, бодро топорщащиеся из вазочки, и эскизы, и потолок, и окно, и чудная, сбрызнутая росой природа за этим окном.

“Господи, как всё хорошо! – радостно думал он, подходя к стене и трогая руками эскизы. – Как славно, что всё это есть, всё это существует. Теперь во всём этом есть смысл, теперь я всё люблю, и мне не надо что-то добавлять к этому миру”.

Постояв у стены, он взял лежащий в углу на лавке кусок сложенного вчетверо холста и, развернув его, накрыл подрамник с начатой картиной…

За завтраком Роман непрерывно думал о Татьяне, пропуская мимо ушей всё, что говорилось за овальным, по-утреннему чистым столом. Очнуться от своих мыслей ему пришлось лишь в момент упоминания Антоном Петровичем Гнилого колодца, который находился в лесу неподалёку от дома лесничего, а следовательно, и от Татьяны.

– Вообразите моё замешательство, – говорил дядюшка, делая себе бутерброд с чёрной икрой. – Я подходил с естественным желанием утолить, так сказать, жажду пусть и не очень свежей водицей, а тут вдруг эдакая оказия!

Лидия Константиновна засмеялась, отворачивая краник у самовара и добавляя в чашку с чаем кипятка.

– Что? Какая оказия? – спросил Роман. – Вы, дядюшка, там кого-то видели? А у Адама Ильича вы не были?

Воспенниковы переглянулись и дружно рассмеялись.

– Я там, Роман свет Алексеевич, видал всего лишь медведя! А Адама Ильича двадцать лет назад здесь и в помине не было! – смеялся дядюшка.

– Рома, ты опять ничего не слушаешь, – улыбалась тётушка, подавая ему полную чашку. – Скажи мне, что твоя рука?

– Я абсолютно здоров, тётушка, – ответил Роман. – Рука совершенно не болит.

– И всё-таки тебе следует быть осторожным. После завтрака не забудь принять порошки.

– Не забуду, – пробормотал Роман, снова погружаясь в мысли о Татьяне.

– Ты был утром в студии, – утвердительно и с теплотой произнёс Антон Петрович. – Я слышал скрипы и понял, что это ты. Вот, Лидочка, что значит одержимость творчеством!

– Ты уже писал сегодня? – спросил тётушка. – Не рановато ли?

– Не рановато, радость моя, не рановато! – перебил её Антон Петрович, откусывая от бутерброда. – Как твоя картина, Рома?

– Никак, – с лёгкостью ответил Роман, разглядывая стоящую перед ним чашку.

– Как это – никак? – удивился Антон Петрович.

– Я решил пока отложить живописные занятия, – произнёс Роман после недолгой паузы и вдруг спросил: – Скажите, дядюшка, что, Адам Ильич… – Он рассеянно потёр висок.

– Что – Адам Ильич? – непонимающе поднял брови дядя.

– Адам Ильич… любит охотиться? – спросил Роман совершенно неожиданно для себя.

– Охотиться? Не знаю, право, – пожал плечами Антон Петрович. – Я с ним ни разу не хаживал…

– А на бильярде он играет? – спросил Роман и вдруг, протянув руку, сжал запястье тётушкиной руки. – Тётушка! Дядя! Поедемте сегодня к Адаму Ильичу! Я так благодарен ему, мне так хочется видеть его и… и Татьяну Александровну.

Произнеся её имя, он покраснел, и волнение охватило его.

Антон Петрович и Лидия Константиновна переглянулись в недоумении.

– Поедемте, поедемте! – повторял Роман, не отпуская тётушкиного запястья.

– Да я… право, не против, – произнесла Лидия Константиновна. – Но, Ромушка, ты же ещё не совсем здоров, я боюсь, что…

– Я совершенно, совершенно здоров! – нетерпеливо перебил её Роман, вставая с места, подойдя и обнимая тётушку за плечи. – Неужели из-за пустяковой раны я должен отказывать себе во всём?!

– Да в чём же, помилуй, ты себе отказываешь? – Она робко смотрела на него снизу вверх.

– Во всём! Во всём! – воскликнул Роман. – Поверьте, я не могу и минуты быть затворником, я не выношу затворничества и больничного режима! Поедемте, прошу вас!

Тётушка в замешательстве перевела взгляд на Антона Петровича.

– Лидочка, ну а почему бы и не поехать? – развёл руками он. – Рома здоров как бык, ты посмотри на его румянец.

– Но Клюгин говорил…

– Да бог с ним, с Клюгиным! – поморщился Антон Петрович. – Сядем в рессорную коляску, запряжём лошадку поспокойней да и съездим.

Лидия Константиновна вздохнула и, помолчав, согласилась.

– Ну, коли Роме так неймётся…

В голосе её чувствовалась обида.

– Всё будет преотлично, тётушка!

Антон Петрович, улыбаясь, подмигнул ему.

– Ах, тётушка, они такие добрые люди! – с чувством говорил Роман, садясь на своё место и торопливо отпивая из чашки. – Адам Ильич кажется всем угрюмым, но я знаю, что он чрезвычайно добр. Я чувствую это.

Тётушка пожала плечами:

– Право, не знаю. Я и видела-то его всего раза четыре. Вот Танечка – добрая душа, это правда.

– Танечка – просто ангел во плоти, – согласно кивнул Антон Петрович, громко прихлёбывая из чашки, – и я полагаю, что она ещё и необыкновенно мила.

Произнеся это, он, старательно сдерживая улыбку, искоса взглянул на Романа.

Водя пальцем по краю блюдца, Роман заговорил так, словно разговаривал с собой:

– Татьяна Александровна… Она такая удивительная. Когда я увидел её в церкви на Пасху, её лицо так поразило меня. В нём столько добра и света, оно так красиво, так естественно. И теперь я был у них снова, видел её. Она удивительна… она добра, она… мне… – Он поднял голову и посмотрел в глаза Антону Петровичу. – Мне надо видеть её.