Атомные уходят по тревоге - Анатолий Елкин

Сейчас они с Володей отбивали эту символику бюргерского благополучия, чтобы сохранить на память о далеких огненных годах.

В блиндаже — немецкая пепельница. Потускневшая от времени бронза с вытесненным ганзейским парусником. И клок газеты:

«Солдаты фюрера не сделают ни шагу назад…»

Они бежали в паническом ужасе перед людьми, шедшими в атаку в бескозырках и тельняшках.

История сохранила команду боцмана перед смертельным броском:

— Каски и бушлаты — долой! Надеть бескозырки! Наступает флот!

Ребята с «Гремящего», ушедшие в морскую пехоту, участливо слушали армейских офицеров: «Идя в атаку в тельняшке, вы демаскируете себя. Условия современной войны заставляют распрощаться с некоторыми традициями, пусть прекрасными и героическими…»

Матросы хитро улыбались и, судя по всему, весьма скептически воспринимали эту добрую заботу об их жизни.

«Распрощаться» с тем, что десятилетиями освящено гремящей, как море, славой — это было выше их сил. И как в их понятиях был немыслим моряк, кланяющийся пулям, столь же кощунственным виделся идущий в атаку матрос, скрывший окрыляющие душу регалии своей принадлежности к отчаянному флотскому братству.

— Каски и бушлаты — долой! Надеть бескозырки!..

Такое значило, что с этой минуты только пуля сможет остановить людей.

Такое означало мужество, граничащее с фантастикой, и ярость, перед которой бессильны и свирепые команды о сопротивлении до конца и злость обреченных егерей.

— Каски и бушлаты — долой!..

Синяя волна, словно вышедшая из моря, сама — плоть от плоти моря, выходила на берег, трепетало на ветру знамя с голубой полосой, многие не успевали дойти до вражеских окопов и блиндажей, но от тех, которые доходили, ждать пощады было бесполезно.

Лежит на перевале матросский нож. Рядом — гитлеровские каски. Немые свидетели атаки, которая смела одну из мощнейших линий обороны второй мировой войны. И проржавевшая подкова, так и не принесшая счастья, наконец поддается и падает, глухо звякнув о егерскую пушку, задравшую ствол к хмурому полярному небу.

Они поднялись на гребень высоты 314,8. Когда-то никому не известная сопка, которую и найти-то можно лишь на сверхподробных полевых картах. Ныне ее называли Высотой славы. Сами по себе неприступные скалы сплошь опутаны проржавевшими рядами колючей проволоки. Взрывчаткой пробиты в камне ходы сообщения. Мощные оборонительные узлы из гигантских камней, как развалины Древней Трои.

У развороченной взрывом каменной горы — скрюченные толстенные железные балки. Горноегерское орудие едва видно из-за холма стреляных гильз. Ржавые трубы разнокалиберных минометов рядом с раскрытыми ящиками мин. И… каски, каски, каски. Немецкие и наши. Развороченные осколками. Пробитые пулями. Сплющенные взрывной волной.

Анатолий поднял с земли искореженный ручной пулемет Дегтярева. «Это, — решил он, — унесу с собой…»

Масленка для оружия. Плоский штык. Солдатская ложка. Анатолий и Владимир перебирали руками землю…

— Есть! — Закатившись в мох, лежит черный пластмассовый матросский пенал.

Крышка не поддается, простукивают ее камнем. Кажется, пошла!..

На ладонь ложится потемневший клочок бумаги.

Что в нем? К какой судьбе они сейчас прикоснулись?

Осторожно развернули бумагу:

«…Ткаченко Василий Михайлович. Моряк с эсминца «Гремящий». Родом из Николаевской области».

Трудно, невозможно передать, что испытывает человек в такие минуты. И боль, и счастье находки, и грусть. И тревожное ожидание. Они сразу подумали о близких Василия Михайловича. Им сообщат о находке. Тяжело им будет! Но все же легче, чем знать о сыне и отце, что он просто «пропал без вести».

Не «пропал» — ушел в бессмертие. Дрался, пока видели глаза и стучало сердце. До последней минуты. До последнего шага вперед.

«Гремящий»… Воспетый в песнях, легендарной судьбы корабль. Первым из надводных кораблей Северного флота, заслуживших звание гвардейского. Это он поддерживал своим огнем наши войска у Западной Лицы, уничтожив там несколько артиллерийских и минометных батарей врага.

Наверное, слышал в последние мгновения свои Василий Михайлович грозный голос своего корабля. Да, Западная Лица хорошо помнит «Гремящий»!

Анатолию вспомнилась старая песня военных лет:

Пусть море нас штормом встречает.«Гремящий» не сбавит свой ход.И стаи стремительных чаекПроводят гвардейцев в поход…

— Попробуем разобраться, что тут произошло, — тихо сказал Володя, когда они остановились у наскоро сооруженного укрытия. Зеленая россыпь гильз звенела под ногами. С десяток касок со свастикой валялось перед грудой камней, и, когда Анатолий и Володя легли на землю, стало очевидно, что кто-то бил по гитлеровцам именно с этого места.

Этот «кто-то» был явно в невыгодном положении. Судя по расположению немецких касок, его обошли слева и справа. И назад — к воде — узкая открытая полоска земли, постепенно переходящая в ложбинку.

— Тут, кажется, не нужно быть Шерлоком Холмсом… Володя, посмотри!

У входа в ложбинку советская каска. Либо сбило ее пулей, а может быть, тяжело раненный матрос ее попросту потерял.

Внимательно оглядывая каждый метр пути, они медленно спустились в ложбинку. Володя шел впереди.

— Скорее сюда! Да иди же ты!.. — услышал Сергеев из-за кустов его глухой голос.

Перепрыгивая с камня на камень, Анатолий бросился к другу.

— Смотри! Ремень.

Они долго молчали.

— Видимо, он сюда отползал, чтобы выйти к берегу…

— Не видимо, а точно… Ему же не оставалось другого пути.

— А ведь почти дошел. До воды всего несколько метров.

— Судя по всему, он прикрывал отход товарищей. В таких случаях редко уходят…

Они вернулись вверх за каской.

Сели на валунах. Закурили…

Знакомый Сергеева с недоумением смотрел впоследствии, как он прикреплял к стене комнаты в Москве тронутый ржавчиной ствол пулемета, развороченную осколком каску и матросский нож. И позже кое-кому из приходящих это казалось непонятным чудачеством. Ржавое железо, размышляли вслух они, «не смотрится».

Анатолий искренне жалел их. Они не испытывали жутковатого колдовства Долины. Не слышали тихого рассказа ее камней, с теплыми жилками гранита, отсвечивающими на закате тревожным огнем. Им не знаком голос ее холодных ручьев, до сих пор выносящих из-под снега пробитые пулями каски, голос Долины, рождающей эхо, в котором чудятся человеческие голоса.

Голоса моряков. Их много лежит здесь. Слишком много, чтобы не была потрясена душа волнением и болью. В эхе — ноты ярости, торжества, предсмертного клекота. А может быть, это отзвук крика чаек, парящих в высоком небе. По старинным поверьям, они — души моряков.

Наверное, они тоскуют сейчас по морю, думал Сергеев. Ведь оно совсем рядом — рукой подать — вот за этой синеющей сопкой. Сверкающее. С литыми из бронзы солнечными бликами. С разбойным посвистом ветра и пронзительной далью. Море, которого спящим здесь, в Долине, так и не довелось больше увидеть.

Долину можно услышать, если только здесь кощунственно не тревожится тишина. Только чайкам позволено нарушать приглушенный ее говор. Память павших здесь требует благоговения и тишины. Тогда ты можешь рассчитывать, что перед тобой раскроется еще одна страница книги Долины. Как и перед теми твоими предшественниками, кто установил на любовно сложенных из камней холмиках скромную табличку с режущей душу надписью — «Отцам от сыновей».

…О многом говорили Анатолию реликвии на стене. С ними он увез в Москву голоса Долины. Мягкий сумрак и боль ее. Эхо далеких корабельных залпов, матросскую ярость и пепельный блеск волны.

Моряки, те его понимали. Придя в гости, они обязательно замолкали, трогали холодную сталь рукой. Их глаза темнели. Словно пытались разглядеть за далью времен лица давно ушедших друзей.

В октябрьское предвечерье хмуро и неприветливо море Баренца. Черная вода фиордов пенится от крутых дождей. Тучи, закрывшие гребни сопок, иссиня-дымчатые, набухают влагой.

Дождь так и не переходит в ливень: одинаково синхронно и однозвучно бьет он по холодной воде, и голос его переходит в тихий несмолкающий шепот, невнятный и таинственный, как закрытые хмарью дали.

Тогда становится удручающе-давящим пронзительное безлюдье этих, кажется, распахнутых на полмира берегов и просторов. В воздухе уже ощущается близость идущих от полюса ледяных полей и первых снежных зарядов. Какие-то считанные недели отдалили их в пути от резкой грани, когда солнце совсем скроется за горизонтом, погаснет багрянец берегов и в очи людям дыхнет долгая полярная зима.

Катер, высадив моряков на скальные валуны, отошел мористее: начинался отлив, и он рисковал оказаться на заросших морской капустой камнях.