Честная игра - Оливия Уэдсли

Зейдлера телеграфно вызвали в Вену, и он считал себя обязанным оставаться в Вене, потому что там свирепствовала эпидемия гриппа. А теперь она лишилась и Нилона, от доброты и ободрения которого она зависела даже больше, чем сознавала.

Новый доктор был стар, устал и равнодушен. Он должен был работать за троих, и эта работа, и жара, и все, с чем ему пришлось столкнуться, раздражали его; все это, во всяком случае, отрывало его от вполне заслуженного отдыха. Он щупал пульс Арчи, измерял его температуру, качал головой, вздыхал и протирал термометр.

— Необходимо поднять его настроение, — сказал он авторитетно. — Мне не нравится его апатия. Это плохой признак.

— Что я должна для этого сделать? — спросила Филиппа.

Доктор Клюсан взглянул на нее: красива, но резка… Странная раса эти англичане! Полное отсутствие утонченности и оригинальности! У этой молодой женщины был властный вид, которого он не любил, но который, как он знал, был свойственен англосаксам… и вообще он был равнодушен ко всему этому, и, кроме того, он измучен усталостью… изнуряющая жара, половина больных с укусами или с нарывами, вызванными переменой климата, а другая половина — больные гриппом… и все вместе жалуются, и все чего-то требуют…

— Выздоровление от некоторых болезней, — сказал он прямо, — зависит от крови, от удаления яда из организма, короче говоря — от совершенно естественных причин. Физически ваш муж оправился от очень серьезной операции; он молод, у него здоровый организм, он все еще великолепного телосложения, но он ко всему апатичен. Если хотите, у него это в крови, хотя это больше зависит от состояния духа. Ему нужно что-нибудь оживляющее; надо заставить его понять, что он хочет выздороветь. Может быть, большое потрясение, которое было еще до операции, задерживает его выздоровление. Это возможно. Во всяком случае, мадам, вы должны принять все меры к тому, чтобы возбудить в нем интерес к жизни.

С этим он ушел.

Воздух был тяжел и неподвижен; надвигалась гроза, мрачно охватывая склоны холмов; лист не шелохнулся на томившихся деревьях… Арчи лежал на кровати с закрытыми глазами, с сжатыми губами, неподвижный и совершенно апатичный.

Прошло пять недель после операций, и рана почти зажила; у него не было жара, он давно перестал чувствовать боль — но он не поправлялся.

Нилон говорил: время… потрясение…

Нилон успокаивал, слишком успокаивал, а этот старик сказал ей правду; Филиппа это знала.

Она подошла, села на кровать и сказала очень нежно:

— Арчи!

Он открыл свои голубые глаза; их взгляд был пустой, отсутствующий.

Филиппа взяла его ослабевшие руки и прижала их к своей груди.

— Мой любимый, прошу тебя, постарайся слушать… ты должен выслушать меня… Доктор, тот старик, который только что ушел, сказал, что ты не поправишься, если ты не будешь стараться. А ты не стараешься. Ах, Арчи… нет, нет, не закрывай глаза… слушай, слушай меня.

Но он уже снова погрузился в неподвижную дремоту.

— Ведь я люблю тебя, люблю тебя… и я — твоя любовь, — умоляла его Филиппа, и слезы из ее глаз катились на его бледное лицо.

Она опустилась на пол, стала на колени, прижав его руку к своим глазам, все время повторяя шепотом:

— Я люблю тебя, люблю тебя!

Она не слышала, как открылась дверь. Джервэз остановился на пороге, в недоумении переводя взор от Филиппы к лежавшему на кровати Арчи, который немного открыл свои невидящие голубые глаза.

Джервэз почувствовал щемящую боль, услышав ее нежный шепот, и ласково позвал:

— Филиппа!

Филиппа поднялась быстрым движением, которое он так хорошо помнил, и тогда только увидела его.

Она и раньше была бледна, но теперь каждый атом ее крови медленно сходил с ее лица; секунду она не двигалась, потом выпрямилась и положила руку Арчи обратно на постель.

— Я писал, что приеду, — сказал Джервэз.

— Я не получала вашего письма. — И, вспомнив, что у нее была пачка писем, которую она даже не распечатала, она добавила: — Видите, Арчи был так болен.

Джервэз сделал слабый жест и спросил:

— Не выйдете ли вы со мной на несколько минут?

Филиппа неопределенно покачала головой:

— Мы не разбудим Арчи, если будем разговаривать… он теперь уже не так серьезно болен. Теперь опасность миновала.

— Понимаю, — ответил Джервэз. Он слегка замялся, а затем продолжал: — Я объяснил все в своем письме… Я постараюсь сказать вам сейчас как можно короче. Майлс Мастерс привез мне письмо своего брата; оно было написано в вечер его смерти и разъяснило все. Когда я прочел это письмо, я понял, что причинил вам такое зло, что нет надежды, чтобы вы меня простили. Но все же я надеюсь хоть немного исправить это зло. Я теперь сознаю также, что нечестно поступил, женившись на вас. Бог свидетель, что эти мысли не приходили мне в голову, когда я просил вас быть моей женой. Я вас очень любил… и думал, что я вам также небезразличен… Он опять остановился, и в этот момент воспоминания витали над ними, как ангел с огненным мечом. Едва слышным голосом он добавил:

— Я пытался что-нибудь придумать… Вот мой план: если бы вы согласились вернуться ко мне, будучи моей женой только номинально… то позже, когда ваше возвращение достигло бы своей цели, — дать мне возможность доказать всему свету, какое невыразимое оскорбление и обиду я нанес вам… — вы… вы могли бы получить от меня свободу…

— О… нет… нет! — прошептала Филиппа, задыхаясь, и ее рука протянулась назад, как бы ища руку, за которую она могла бы ухватиться.

Джервэз сказал:

— Но что же вы думаете делать? Как вы будете жить? Вы должны позволить мне…

— Я отослала обратно ваши деньги, потому что Арчи ни за что не хотел, чтобы я ими пользовалась, — начала поспешно Филиппа, тяжело переводя дыхание. — Джервэз, это… это… я знаю, что это благородно с вашей стороны, что вы приехали сюда после всего, что произошло… Но этот суд… и все прочее… Впрочем, все это теперь больше не имеет для меня значения. Люди, которые поверили, что я была виновна, приняли грех на душу… Но теперь мне это безразлично! Если они могли поверить, то мне нечего с ними считаться. Когда Арчи поправится, мы с ним уедем отсюда… в Америку. Мы оба можем работать, чем-нибудь заняться…

— Но я должен что-нибудь сделать, — настойчиво промолвил Джервэз. — Если вы не дадите мне этой возможности, я поговорю позже с мистером Лорингом.

— Это ничего не изменит, — сказала Филиппа почти вызывающе. — Понимаете, Арчи даже не будет слушать вас: он… он действительно любит меня…

Джервэз весь подался вперед; эти последние слова обожгли его, как удар кнута, но он поспешно сказал:

— Вы меня не понимаете. Развод еще до сих пор не вошел в законную силу… Ради вас же я хочу, чтобы вы вернулись, не ради себя… тем более что я у вас в неоплатном долгу. Я хочу восстановить ваши права… Вы будете свободны, я клянусь вам в этом… Филиппа, что бы вы сейчас ни чувствовали… ведь было же время, когда вы… верили моей любви… А я…

— Она моя! — раздался голос Арчи. Джервэз сильно вздрогнул. Филиппа мгновенно повернулась к Арчи.

Арчи слегка приподнялся; теперь он лежал выше на подушках, и глаза его блестели на исхудавшем лице.

— Тупенни! — сказал он, с отчаянием схватив ее руки, не отрывая глаз от Джервэза. — Она моя! — Он перевел взгляд на Филиппу. — Скажи ему!

У нее не было большего желания, чем приласкать его растрепанную голову у себя на груди и сказать Арчи, что она любит его, любит безумно.

Она промолвила надломленным голосом:

— Ах, Джервэз, разве вы не видите, не понимаете, что вам следует уйти?

Джервэз глядел на них, на их молодость, на их бросающуюся в глаза бедность, на эти серые простыни, на полинявшую пижаму Арчи, на убогое батистовое платье Филиппы… бедность до крайности… А они уже забыли о нем, они смотрели друг на друга, и Арчи улыбался… Филиппа положила его голову к себе на плечо, склонясь над ним и что-то тихо нашептывая ему… И он, Джервэз, был так же бессилен добиться ее, прикоснуться к ней, как если бы он был не здесь, а в Англии. Так мало он для нее значил!

Мысли проносились в его голове, выталкивая одна другую. Он чувствовал, что леденеет, и что его душа застыла в нем. Все эти недели он, может быть, бессознательно рассчитывал на это свидание; помимо своей воли он строил планы на будущее…

Но нет такого будущего, которое удержало бы Филиппу подле него.

Они оба забыли о нем.

Он сделал неопределенный жест прощания. Он не мог говорить…

Потом Разерскилн ему как-нибудь поможет…

Он услышал голос юноши, а потом слабый легкий смех, и тогда Филиппа вскочила, и Джервэз увидел ее лицо. В голосе ее звучали восторг и торжество:

— Понимаете ли вы, понимаете ли — он начинает выздоравливать!

Слезы стояли в ее глазах; она заметно дрожала.