Клава Назарова - Алексей Мусатов

Клава легла на койку и попыталась представить себе, как её завтра вызовут на допрос, какие зададут вопросы, что она будет отвечать.

«А если начнут истязать, бить?» — вздрогнула Клава. Она вспомнила, как они с Варей Филатовой, ещё будучи пионерками, собрались бежать в Испанию, в Интернациональную бригаду, и втайне от всех вырабатывали в себе силу воли: кололи себя иголками, подносили к ладони горящую свечу — и всё это на тот случай, если их захватят франкисты и начнут пытать в застенке. Тогда это было очень больно…

Забывшись, Клава не заметила, сколько прошло времени, как вдруг приглушённый звук взрыва заставил её вскочить с койки.

И как только она могла забыть! Ведь сейчас, наверное, девять часов, и её друзья выдают гитлеровским офицерам «бесплатное приложение»!

За окном вновь загремело, небо осветилось багровыми сполохами.

«Нет, это не ребячья работа, — подумала Клава. — Гранаты с такой силой рваться не могут».

Прошло несколько минут, и тяжёлый грохот потряс тюрьму: теперь уж бомба разорвалась совсем близко. В камере потух свет. В городе завыла сирена, судорожно затявкали зенитки. Взрывы доносились всё чаще и чаще.

— Да это же наши бомбят, наши! — услышала Клава ликующий, истошный вопль: видимо, это выражали свою радость заключённые из камер третьего этажа.

А другой голос вторил ему в короткие минуты затишья между взрывами, как будто лётчики могли его услышать:

— Шпарь, соколы, дроби свастику! На тюрьму цельте, на тюрьму!..

Затем послышался тяжёлый топот сапог, брань, вопли, чей-то торжествующий выкрик: «Да здравствует советская…», гулкие выстрелы, и всё стихло.

Сердце Клавы учащённо колотилось. Она долго прислушивалась к затихающему гудению моторов и от души пожалела, что всё так быстро кончилось. Но всё же ей было легко и радостно.

«Молодцы лётчики! — подумала она. — Поздравили-таки немцев с праздником. Куда нашим гранатам перед бомбами! Каково вот только ребятам во время бомбёжки? Мне-то в тюрьме хорошо, стены метровые, не пробьёшь. А где они укрылись?»

Так с мыслями о своих юных друзьях Клава и забылась тревожным, беспокойным сном.

За дочерью

Евдокия Фёдоровна вернулась из деревни через два дня. В комнате было уже прибрано — постарались соседи, — но она сразу почувствовала, что произошло что-то неладное. Подкосились ноги, и она тяжело опустилась у порога на лавку, не в силах развязать мешок с провизией, принесённой из деревни.

В дверь заглянули соседки. Не решаясь войти в комнату, они молча смотрели на старую грузную женщину, на её отёкшее лицо, на руки в синих узловатых венах, упавшие на колени.

Наконец Евдокия Фёдоровна заметила соседок.

— Что с Клашей? — спросила она сдавленным голосом.

Соседки в замешательстве переглянулись: кто же первая скажет матери правду? Переступив порог комнаты, к Евдокии Фёдоровне подошла Самарина.

— Ты… ты, Фёдоровна, крепись, — глухо заговорила она. — Сама знаешь, время такое…

— А чего — время такое? — подала голос стоявшая позади всех Бородулиха. — Времечко строгое, всё по закону. Ты прямо скажи Назарихе. Забрали её дочку… Допрыгалась… За чем пошла, то и нашла. Бойчиться не надо было.

Женщины зашикали на Бородулиху, хотя и не очень решительно.

— Забрали? — переспросила Евдокия Фёдоровна. — Эти самые? Из комендатуры?

— Они. — Мария Степановна удручённо кивнула головой. — На машине приезжали, обыск делали.

И тут, желая хоть как-нибудь утешить её, наперебой заговорили соседки:

— Ты, Фёдоровна, не думай чего. Клаша, она спокойная уехала, без всякого страха.

— Да ещё крикнула на прощание: «Скажите маме, что я скоро вернусь!»

— Вернётся… Жди-пожди, — не по-доброму усмехнулась Бородулиха, проталкиваясь вперёд. — Слушай, Евдокия… И за тобой два раза приходили. Мне так и наказывали передать. Как, мол, Назарова вернётся, пусть сама в комендатуру явится. Ты меня слышишь или нет?

— Да слышит, слышит, — шепнула Самарина с таким видом, словно в комнате находился тяжелобольной. — Ступай ты ради бога…

— А мне задерживаться и ни к чему. Я своё дело сделала. — Бородулиха круто повернулась и вышла.

Евдокия Фёдоровна, оцепенев, невидящими глазами смотрела куда-то в угол комнаты. Серый платок медленно сползал с её шеи на пол.

Самарина еле заметно махнула рукой, и соседи вышли.

— Ты бы разделась, легла. — Самарина подняла платок и осторожно тронула Евдокию Фёдоровну за плечо. — А ещё лучше ко мне спустимся, вниз.

— Зачем это? — безучастно спросила она.

— Отдохнёшь у меня, успокоишься. А то, не ровен час, опять за тобой припрут. Из комендатуры этой самой.

Вздрогнув всем телом, Евдокия Фёдоровна вдруг поднялась и стала торопливо повязывать платок.

— Пойду я.

— Куда это?

— К ней, к Клаше.

— Да ты в себе, Фёдоровна?

— Всё равно. Раз дочка там, надо и мне идти…

Поражённая Самарина даже отступила назад.

И сколько она ни уговаривала, Евдокия Фёдоровна продолжала твердить, что ей надо пойти к дочке.

Она достала из мешка принесённые из деревни продукты, отрезала кусок сала, полкаравая хлеба, собрала Клавино чистое бельё и, увязав всё это в узелок, спустилась на улицу.

— Господи, страсти-то какие! — взмолилась соседка. — Давай хоть провожу тебя. Еле же ступаешь.

— Нет, я дойду, — упрямо помотала головой Евдокия Фёдоровна. — Мне бы вот только посошок найти. Где-то он здесь, у крылечка…

Самарина отыскала палку, сунула её в руки Евдокии Фёдоровны, и та, с трудом передвигая отёчные ноги, побрела к комендатуре.

«Тронулась старая, совсем тронулась», — решила Самарина, провожая её взглядом.

В комендатуре Евдокия Фёдоровна долго объясняла жандарму, что она мать Клавы Назаровой и пришла она сюда потому, что ей велели прийти.

Жандарм вначале ничего не мог понять, гнал старуху домой, потом созвонился с кем-то по телефону, и её наконец-то сунули в машину и повезли в тюрьму.

Прижимая к груди узелок с вещами, Евдокия Фёдоровна безучастно смотрела по сторонам.

Тюрьма, добротное, вместительное трёхэтажное здание за высоким забором, стояла на окраине города, в верхней его части.

Тюрьма всегда есть тюрьма, но до войны жители Острова как-то не замечали её. Тюремное здание ежегодно белили, за кирпичным забором шумел яблоневый сад, кругом раскинулись деревянные сарайчики горожан, огороды, картофельные делянки. Но с приходом гитлеровцев сарайчики снесли, огороды вытоптали, всюду натянули колючую проволоку, по углам тюремного забора соорудили вышки с пулемётами и прожекторами, и люди за сотни метров обходили это заклятое, зачумлённое место.

И вот теперь в этот страшный дом посадили Клаву Назарову. «За что? — думала мать. — Разве моя дочь совершила что-нибудь плохое, нечестное, корыстное?» Нет, вся жизнь дочери прошла у матери на глазах. Клаша всегда хотела и делала так, чтобы людям рядом с нею жилось лучше, чище, светлее. И если за это полагается сажать в тюрьму, так пусть и её, старую, держат в каменном доме вместе с дочерью.

В этот же день Евдокию Фёдоровну вызвали на допрос. Следователь Штуббе, ведущий дело Клавы Назаровой, холёный, сытый блондин с оттопыренными красными ушами и глазами навыкате, спросил через переводчика, кто и когда её арестовал.

— А никто, — тихо ответила Евдокия Фёдоровна. — Сама пришла. Раз дочка здесь — вот и пришла.

Деланно улыбнувшись, Штуббе переглянулся с переводчиком, и тот принялся пространно объяснять ей, что господин начальник очень рад видеть у себя почтенную муттер, которая так любит свою дочку. И, наверное, муттер хочет поскорее встретить дочь дома, в семейной обстановке, за чайным столом.

— Да чего там греха таить, очень желаю, — призналась Евдокия Фёдоровна. — Отпустили бы вы её. Я продуктов из деревни привезла. Надо подкормить дочку-то…

— Да, да, — вкрадчиво улыбнулся переводчик. — Мы её совсем не намерены задерживать. Это не в наших интересах. Осталось выяснить кое-какие пустяковые вопросы. Господин начальник надеется, что фрау Назарова, как любящая мать, поможет ему в этом. И тогда ваша дочь совершенно свободна. — И переводчик, придвинув к себе лист бумаги, принялся спрашивать, с кем встречалась её дочь, откуда доставала листовки, где скрывает оружие.

— Ой, господи! — взмолилась Евдокия Фёдоровна. — Ничего-то я не знаю… Я ж беспамятная, старая… Ноги отекают… Вы уж отпустите дочку-то…

Переводчик задал ещё несколько вопросов, но она неизменно твердила, что она ничего не знает, и всё сводила разговор на то, что Клаша отощала за последнее время и что её требуется срочно подкормить.

Пожав плечами, переводчик сказал Штуббе, что старуха или дьявольски хитра, или не совсем нормальная. Тот брезгливо махнул рукой и приказал увести её обратно в камеру.