В саду памяти - Иоанна Ольчак-Роникер

Никогда до этого у нас не было ни одного подобного эксцесса. Профессор Юмборский (прозванный Юмбо, большой, тяжелый, немного похожий на слона, — после мы узнали, что он тоже был евреем) стал кричать что-то вроде варвары, негодные варвары, потом бросился вон из класса, хлопнув дверью, за директором. Я с кулаками накинулся на первого же сидевшего рядом со мной одноклассника из этого хора, Рысек подскочил ко мне на выручку, и началась буквально кровавая потасовка, в которой из тридцати с лишним учеников только пятеро оказались на нашей стороне.

Одним из тех пятерых был Кшиштоф Камил Бачиньский — близкий друг Рыся и будущий поэт.

Дети вырастали, старые уходили. В межвоенное двадцатилетие моя бабушка потеряла четверо родственников. В 1928 году закончила свои дни в австрийском санатории Генриетта. О Гизелле и Максе речь впереди. В июне 1939 года умерла наша покровительница, добрая Роза.

Но за год до этого она успела посетить Варшаву. Осталась на память об этом ее визите фотография, сделанная в каком-то саду, может, на совместном отдыхе. Две сестры — моя бабушка и Роза, улыбаясь, сидят в плетеных креслах, а я, маленькая, лежу в траве и дую на одуванчик Есть в этой идиллической картине нечто метафизическое. Кусок жизни, застывшей навсегда, точно в капле смолы. Время, взявши разбег, вдруг остановилось.

В креслах Янина Морткович и Роза Хильсум, лежит на траве Иоася Ольчак — автор книги, 1938 г.

Кажется, только еще вчера маленькая Роза в белом подвенечном наряде мыла уши и шеи маленьким братикам. Пройдет всего несколько минут, и ее не станет. А вместе с ней уйдет эпоха спокойных выездов на летние дачи и ленивых полуденных часов в плетеной мебели. Сыновья Розы — три улыбающихся мальчика — Рене, Шарль и Люсьен, с которыми моя маленькая мама еще вчера собирала моллюсков на пляжах Атлантики, станут чужими и равнодушными людьми. Перестанут поддерживать отношения с родственниками. А потому в ближайшем будущем, то есть сегодня, ничего о них написать не могу. Я даже не знаю, сколько у них детей или внуков.

Еще мгновение, и судьба вытолкнет меня из этой солнечной летней дачи в грозный мир. Но пока я — хозяйка событий. Будто в читальне с микрофильмами, где можно без боязни повернуть колесо времени вспять и возвратиться к эпохе, когда меня еще и на свете не было.

Под знаком колоска

В 1918 году моя будущая мама писала:

Шестнадцать лет — вся жизнь перед тобою,Теснятся планы в голове, забыта лень.Стоять и с легкостью беседовать с судьбоюВ чудесный, солнечный и ясный день.

Шестнадцать лет — нет устали в ногах,И руки будущее держат крепко.Свободно в поле убегать. И на лугах,На всех путях-дорогах видеть след свой меткий.

Шестнадцать лет. И на лице улыбка.Перед тобой отныне — целый свет.И по утрам не чувствовать тревоги зыбкой —Как это хорошо — в шестнадцать лет.

Я позавидовала этому ее стихотворению. Мои шестнадцать совпали с апогеем сталинизма, не только настоящее, но и будущее не пробуждали во мне никакой радости. Лишь теперь мне стало очевидно, как я в молодости завидовала прошлому моей матери и бабушки. Довоенная Польша представлялась Аркадией, утраченным раем, сладость которого мне никогда не познать. Она сверкала в воспоминаниях тысячами огней. И никакой тенью не заслонить райского ландшафта.

Независимость в представлении моих бабушки и деда означала прежде всего возможность заниматься своим делом. Без всяких опасений и политических репрессий именно сейчас, а не в каком-то там будущем. Весной 1919 года Якуб Морткович по специальным пропускам и разрешениям выехал во Францию и Англию на одном из первых военно-дипломатических экспрессов, чтобы восстановить прерванные войной контакты. Он взял с собой экземпляры своих изданий. В брошюре «Польская книга как международное средство пропаганды» позднее вспоминал: Главный директор Оксфорд Пресс известный издатель Мильфорд во время дискуссии сказал мне: «Вы показываете мне, как у вас издается книга, а заставляете поверить в вашу культуру и независимость».

Якуб Морткович.

Вернулся он, полный множества идей и планов, с предложениями о сотрудничестве. Привез в Варшаву французские и английские литературные новинки, огромное число альбомов и художественных репродукций, которыми разукрасил витрины книжного магазина на Мазовецкой; рулоны разноцветного полотна на обложки для книг. Жена с дочерью с большим трудом выпросили у него несколько метров этого чуда себе на летние платья.

В убогом послевоенном 1919 году, когда безумствовала инфляция и цены менялись с часу на час, в издательстве Мортковича вышло более тридцати различных книжных позиций, в том числе пятитомное собрание поэзии Леопольда Стаффа и пятитомное же собрание прозы Стефана Жеромского, а также «Как любить ребенка» Януша Корчака, «Лук» Юлиуша Каден-Бандровского, «Весна и вино» — первый сборников стихов Казимежа Вежиньского. Семнадцатилетняя Ханна не сводила с молодого и красивого поэта зачарованных глаз.

Рядом с магазином на Мазовецкой известное кафе «Земяньское», где за маленькой чашечкой с черным напитком собирались известные поэты, писатели, люди театра, художники. Там зарождались самые интересные проекты и возникали лучшие шутки, в искрящейся атмосфере среди друзей устанавливалась непререкаемая иерархия; тот, кто не понравился злым скамандритам: Тувиму, Слонимскому, Лехоню, — был конченным во мнении окружающих, дебютант же, если ему позволялось присесть к их столику на небольшом возвышении, чувствовал себя так, будто ему пожаловали дворянство.

Подружки Хани, ученицы гимназии им. Клементины Хоффман, урожденной Таньской, с пансионерским обожанием взирали через окно кафе на знаменитых литераторов. Ханя знала их всех лично. И ей хотелось быть вхожей в этот мир благодаря собственным заслугам, а не родителям. Она писала стихи, хорошо рисовала. Стать писательницей? Художницей? Не могла решить.

После экзаменов на аттестат зрелости она пошла на факультет полонистики в Варшавский университет, а в качестве дополнительных занятий выбрала еще историю искусств и записалась в Школу изящных искусств. Там преподавали известные профессора: Конрад Кшижановский, Тадеуш Прушковский, Станислав Ноаковский, прославившийся своими лекциями, на которых делал чудесные рисунки мелом на доске. К университетской учебе она относилась очень серьезно, тогда как годы в Академии вспоминались временем детской беззаботности. Фантастические безумства богемы, балы с шампанским, пленэры в Казимеже на Висле, известные в городе выходки артистичной молодежи контрастировали с торжественной атмосферой культа искусства, которая царила в доме.