Евангелие – атеисту - Борис Григорьевич Ягупьев

А ещё Саня начал на Колыме выпивать. Поэтому, вернувшись, он часто менял место работы, чаще на стройках. Саня по-прежнему заядлый рыбак. Он терпелив и неприхотлив. Рыба всегда есть в доме. Её вялят, варят, на котлеты прокручивают, кошек домашних кормят… Раз, Саша прослышал, что клёв карася начался где-то под Шатурой. Стал у мастера два дня «за свой счёт» просить. Мастер отказал. Саня нашёл выход. Выходя из конторы так себя тяжёлой железной дверью шарахнул по правой кисти, что сломал себе три косточки. Травма на производстве! Акт оформлять не стали, но оплатили все дни, что он не был на работе. А Саша укатил лечиться на карасиное озеро.

Когда в аналогичной ситуации, уже на другой стройке, его не отпускали, он так расстроился, что стал голыми руками, без рукавиц, запущенный малинник вычищать. Все руки занозил и исцарапал до крови. Ночью начался жар. Появился бред. Мария Ефимовна меня позвала утром. У Саши руки распухли, как брёвна. Температура — сорок. Растолкал его и повёл к станции, в амбулаторию. Фельдшерица погрузила его в машину и отправила в больницу. Мария Ефимовна с ним осталась, а я на работу поехал. Вечером — сразу в Быково, к Марии Ефимовне: «Как у Саши дела?» А она говорит: «Врач ему руки обработал, укол сделала и домой отпустил, дав баночку мази и бумажку на получение больничного. А Сашка взял палатку, снасти и — в Шатуру свою». Такая вот у человека страсть к рыбалке! Да… А жена от Саши ушла. Она на фабрике работала ударно и получила жильё. Дали её на троих квартиру в Раменском. Она туда перебралась с дочкой, без Саши. Развод оформили. Муж её первый к тому времени на свободу вышел. С ним и сошлась опять. А Саня Наташу продолжал любить. Она его продолжает папой звать. Навещает иногда. Красавицей редкой стала! Так вот Саша один, с матерью, и живёт в крохотной комнатке, которую он утеплил на части летней веранды, построенной на деньги Валентина. В кухоньке живёт мама. В единственной кирпичной комнате — Юра с женой и дочкой. Тесновато. Но Саша уходить не хочет, хоть есть у него женщина, у которой мог бы поселиться. Говорит, что хочет умереть в доме, который строил своими руками.

Вот скажите мне, за что человеку такая судьба? За какие такие грехи прошлых поколений? Что Саша может знать о тех грехах? А верить и молиться не обучал его никто. Так в чём он виноват? Разве это справедливо?! Разве — Бог есть Любовь?!

Снова молчание. Одиночество угнетает.

Молчание. Одиночество угнетает. Встаю я, иду по кругу, загребая босыми ногами мелкий как пыль песок. Говорю вслух:

— А не уйти ли мне из этого «круга»? А если он ограждён невидимым твёрдым, то разбежаться хорошенько и башку себе размозжить… Нет, не сделаю этого, Закон не нарушу! Думаю, что мне удастся выйти из этого «круга». Ну, выйду, и что? Куда идти? Да и у себя появиться в таком виде — прямой путь в психушку. Надо идти туда, где под берёзой лежит моё тело. Как в него войти я не знаю. И — страшно… Покойный ведь не чужой мне человек. Вдруг что испорчу? Надо ждать! Туда не пойду.

Да, апостол Лука, верните мне шрамы поперёк лба и не трогайте морщин моих! Не хочу я жене в другом виде показаться. Как объясню?

Майер её во время операции видел и ничего не сказал. Он для практиканток специально сделал большой разрез и всё им показывал и комментировал. О Майере я сразу же забыл. Никто мою печень с тех пор не изучал. Что там у меня с ней? Уточните, если минутка будет.

Эх, как выйти-то мне отсюда? Вход — рубль, выход — два! Выход — жизнь…Как в партии…

Ну, что вы все молчите? Может я ещё не всё вспомнил? Может надо вспомнить-рассказать о жизни брата-Бориса? Жизнь его — пытка, а ведь он был, пожалуй, не только самый способный, но и самый талантливый…

А может про мучения его старшего брата рассказать? Он хоть и «благополучный», но за это высокую цену заплатил в молодости… Много чего могу вспомнить и рассказать, вы мне только намекните, что требуется? О ком вам знать надо?

Здесь начало нечто в «круге» происходить. На мне, обнажённом, появился плащишко, шкура ишака и кувшин исчезли, шахматы тоже. Главное почва вокруг стала меняться, рыхлеть. Ноги мои по щиколотку утопли в мягком серо-чёрном… Зола? Сплошная зола от огромного кострища, головешки появились, битый силикатный кирпич. Мелкие закопченные стекляшки… Холодное всё. Кострище давнее. В середине круга опять фонтанчик забил — пробудился! Сел я в эту золу, перебираю её руками. Почернели ладони, предплечья и ноги… Смотрю — рядом из золы косо торчит бетонное кольцо. Такие в колодцы сельские зарывают. И что-то смутно знакомое вокруг… Совсем я перестал понимать что-нибудь и, кажется, задремал, чтобы страх мой отступил…

Глава 24. Преображение

Открываю глаза — только ровный слой золы в «круге», да фонтанчика струя стала повыше, журчание слышно. Смотрю, далеко за кругом возникли две фигуры, ко мне идут, видно.

И вот вошли в круг Матфи и Хранитель. Матфи — в обычно своём несколько неряшливом обличии, босой, с посохом в руке, совсем ему. На мой взгляд, не нужным. Хранитель — в облегающем до земли плаще с капюшоном. Нижняя часть лица открыта. Глаз не видно.

Приблизились. Матфи сел прямо в золу, сгорбившись как-то по старчески. Хранитель истуканом передо мной встал. Молчит. Заговорил Матфи:

Что же то ты, крестник, запаниковал опять? Право, как маленький! На миг единый нельзя тебя покинуть…

— Так ведь не на миг! Вечность тянется ваш «миг», почтенный! А правда, сколько времени был я один, в нашем, земном измерении?

Ответил Хранитель голосом моего «шефа»:

Пробыл ты здесь один краткий миг. Многое, смотрю, ты домысливаешь, что и не говорилось тебе вовсе, например, про статистику и жёлтую расу… Запомни, твои отношения с Матфи меня не касаются. Знать про них не хочу. Учти, что ты, раб, не успел пробормотать, но успел помыслить, уже прочтено! Однако, если прикажут проговорить, повторить всё вслух. Выполнишь! В том есть смысл, чтобы ты проговаривал вслух… Советую тебе помолиться Всевышнему за всех своих близких и дальних предков, тех что умерли, и тех, что живы.

_ Так не учили меня этому, Хранитель!

_Сам научись! Была бы добрая воля, слова найдутся. В там,