Где-то во времени - Ричард Матесон

За салоном размещалась ее личная гостиная. Здесь «отделка», о которой упомянула Элиза, действовала почти удушающее. Оранжевое ковровое покрытие, стены и потолок обиты штофом – потолок светло-золотистого тона, стены цвета королевского пурпура, сочетающегося с богатой обивкой дивана и кресел. У стены письменный стол и стул с прямой спинкой, над столом – небольшая лампа с абажуром такого же цвета, как потолок. В конце помещения виднелась обитая светлыми панелями дверь с узким оконцем, закрытым жалюзи. Если сначала я неправильно истолковывал отношение Робинсона к Элизе, то теперь все становилось понятным. Для него она была королевой – хотя и царствующей, как он надеялся, в одиночку.

Хотел бы я знать, не в тот ли момент, когда мы стояли в открытом проеме ее спальни, зародилось это чувство.

Трудно поверить, что определяющим фактором в тот момент, когда было все сказано о нашей взаимной потребности в понимании, оказалась столь очевидная ассоциация, как большая латунная кровать.

И все же, может быть, именно она и стала символическим напоминанием о нашем взаимном влечении, заставив нас погрузиться в гнетущую тишину, пока мы стояли там бок о бок, вглядываясь в затененное купе.

Очень медленно начал я поворачиваться к Элизе, и, словно принужденная двигаться тем же бессловесным импульсом, она тоже повернулась ко мне, и мы оказались лицом к лицу. Произошло ли это потому, что мы наконец-то остались совершенно одни, избежав угрозы вмешательства извне? Не знаю. Могу лишь с уверенностью писать об эмоциональной ауре, неуклонно и неодолимо заполняющей пространство вокруг нас.

Так же медленно я поднял руки и обнял ее за плечи. Элиза прерывисто вздохнула, обнаружив свой страх, а может быть, и осознав свои желания. Медленно, очень медленно я привлек ее к себе и, склонившись к ней, прижался лбом к ее лбу. Я ощутил на губах душистое тепло ее прерывистого дыхания. Никогда в жизни не чувствовал я подобного благоухания. Она приглушенным голосом, звучавшим почти испуганно, произнесла мое имя.

Немного откинув голову назад, я поднял руки повыше – и все так же медленно, медленно – прижал ладони к ее щекам и со всей возможной нежностью чуть отвел ее голову назад. Ее глаза впились в мои. Она с каким-то отчаянием и мольбой смотрела на меня, словно зная, что, независимо от того, найдет ли на этот раз ответ, действует по своей воле.

Наклонившись, я нежно поцеловал ее в губы. Она задрожала, и ее дыхание, подобно теплому вину, легко перетекло в мой рот.

Потом я обнял ее, близко привлекая к себе, а она лепетала с какой-то безысходностью:

– Знать бы мне, что происходит. Господи, знать бы мне.

– Ты влюбляешься.

Ее ответ прозвучал тихо, почти обреченно.

– Скорее влюбилась, – сказала она.

– Элиза. – Я крепче прижал ее к себе, чувствуя, как громко стучит мое сердце. – О боже, я люблю тебя, Элиза.

Наш второй поцелуй вышел страстным. Теперь она обнимала меня за плечи с удивительной силой.

Потом она вдруг прижалась лбом к моей груди, а из уст ее полились слова:

– Игра на сцене была единственным смыслом моей жизни – я с этим выросла, Ричард. Я думала, что это для меня единственный путь и что, раз уж я сконцентрирую на этом все свои усилия, другие вещи придут сами собой, а если не придут, значит, они не такие важные. Но они важные, важные – знаю, что это так. Сейчас я ощущаю такую острую потребность – потребность избавиться от… как это назвать?.. Силы? Воли? Способностей? Всего того, что я всю жизнь в себе воспитывала. Здесь, с тобой, в эти минуты, у меня такое сильное желание быть слабой, полностью отдать себя. Хочу, чтобы обо мне заботились, и хочу выпустить свою женскую сущность – то, что я все эти годы держала в плену, потому что считала, что так нужно. Хочу сейчас стать действительно женщиной, Ричард, и быть под твоей защитой.

Она застонала.

– Боже правый, не могу поверить, что эти слова слетают с моих губ. Да знаешь ли ты, как сильно изменил меня за такое короткое время? Знаешь? У меня никогда никого не было. Мама всегда говорила мне, что однажды я выйду замуж за богатого, знатного человека. Правда, я никогда ей не верила. Про себя я знала, что в моей жизни никого не будет. Но вот ты здесь – неожиданно, так нежданно. Отобрал у меня волю, решимость и, боюсь, даже сердце.

Она быстро отстранилась, подняв на меня глаза. Прелестное лицо залилось румянцем, глаза блестели от подступивших слез.

– Я все-таки скажу – должна сказать, – молвила она.

В этот момент случилось самое невероятное из возможного. Я говорил, что мы совершенно одни? И никакой угрозы вторжения извне?

Послышался стук в заднюю дверь вагона, и из всех голосов на свете именно голос Уильяма Фосетта Робинсона громко позвал:

– Элиза!

Это произвело на нее ужасное действие. В тот самый миг, как она услышала его голос, ожили, казалось, все побуждения, заставлявшие ее все эти годы сторониться мужчин, и она, задыхаясь от страха, отпрянула от меня и повернулась к задней двери с выражением ужаса на лице.

– Не отвечай ему, – прошептал я.

Элиза не слышала меня. Когда Робинсон снова позвал ее по имени, она торопливо подошла к висящему на стене зеркалу и, увидев свое отражение, сдавленно вскрикнула, подняв обе ладони к пылающим щекам, словно пытаясь их спрятать. Оглянувшись по сторонам, она поспешила к столу, налила в чашку немного воды из кувшина и, смочив в воде пальцы, похлопала себя по щекам. «Скомпрометирована», – подумал я. Удивительно, что я действительно это чувствовал. Я был вовлечен хотя и в абсурдную, но все же реальную и тревожащую викторианскую драму, в которой знатная дама оказалась в немыслимой ловушке – ловушке, которая грозила, как принято говорить, «поколебать самые устои» ее общественного положения. И это было не смешно – совсем не смешно. Я стоял не шевелясь, глядя, как она, вытерев щеки, плотно сжала губы – не знаю, то ли от гнева, то ли чтобы скрыть дрожь. Робинсон прокричал:

– Я знаю, что вы там, Элиза!

– Подойду через минуту, – ответила она так холодно, что я оцепенел.

Не говоря больше ни слова, она поспешно прошла мимо меня через всю гостиную. «Он за нами следил», – подумал я. Это было единственным объяснением произошедшего.

Я прошел уже половину салона, когда вдруг подумал, что она, быть может, хочет, чтобы я не показывался им на глаза. Но тут же отмел это предположение. Если Робинсон за нами следил, то будет только хуже, если я спрячусь. Как бы то ни было, я рассвирепел – кто он такой, чтобы заставлять меня прятаться? Я снова пошел вперед и встал позади Элизы, когда она открывала дверь.

Лицо Робинсона выражало такую откровенную враждебность, что я даже испугался. «Будь у него в кармане сюртука револьвер, я пропал», – подумал я. В воображении промелькнул газетный заголовок: «ИМПРЕСАРИО ИЗВЕСТНОЙ АКТРИСЫ СТРЕЛЯЕТ В МУЖЧИНУ». Или так: «СТРЕЛЯЕТ В ЕЕ ЛЮБОВНИКА».