Игрок - Иэн Бэнкс

Наконец он поднялся и вернулся гостиную, где был экран, попросил модуль войти в игровой канал и долго сидел, изучая свою игру с Бермойей. Он сидел молча и неподвижно, без единой молекулы секретированных стимуляторов в крови.

Около конференц-центра стояла тюремная выездная амбулатория. Гурдже вышел из летательного аппарата и прошел прямо в игровой зал. Пекилу, чтобы не отстать, пришлось бежать. Верховник не понимал, что такое с инопланетянином, — тот отказывался говорить на пути из отеля в конференц-центр, тогда как люди в его положении обычно очень разговорчивы. И почему-то он вовсе не казался испуганным, хотя Пекил и не понимал, как такое возможно. Не изучи Пекил достаточно хорошо этого неловкого, довольно простодушного инопланетянина, он подумал бы, что бледное, бородатое, заостренное лицо Гурдже искажено гневом.

Ло Принест Бермойя сидел рядом с Доской начал. Гурдже зашел на саму доску, поскреб бородку длинным пальцем и передвинул две фигуры. Бермойя сам делал свои ходы, но потом, когда игра распространилась на всю доску (инопланетянин пытался выкарабкаться из своего безнадежного положения), большинство ходов за судью стали делать ассистенты. Инопланетянин оставался на доске, делая собственные ходы, стремительно перемещаясь туда-сюда, как гигантское темное насекомое.

Бермойя не понимал, чего добивается инопланетянин. Его игра, казалось, была лишена цели, он либо делал глупые ошибки, либо приносил бессмысленные жертвы. Бермойя добил часть разрозненных сил соперника. Прошло какое-то время, и ему показалось, что у его противника должен быть план, но в таком случае уж больно неопределенный. Может, этот самец-инопланетянин просто пытается хоть немного спасти лицо, пока он все еще самец.

Кто знает, какими странными принципами руководствовался в своем поведении инопланетянин в такой момент? Он продолжал делать свои ходы — неясные, нечитаемые. Сделали перерыв на ланч. Потом игра возобновилась.

После перерыва Бермойя не вернулся на свое сиденье — он встал рядом с доской, пытаясь понять, какому сомнительному, неуловимому плану следует инопланетянин. Это напоминало игру с призраком, словно они играли на разных досках. Бермойе казалось, что он вообще утратил способность следовать за ходом мысли инопланетянина, чьи фигуры продолжали ускользать от судьи, двигаясь так, словно противник предугадывал ходы судьи еще до того, как он начинал их обдумывать.

Что случилось с инопланетянином? Вчера он играл совсем по-другому. Неужели он и в самом деле получал помощь извне? Бермойя внезапно почувствовал, что потеет. С какой стати? Он все еще значительно опережал противника, все еще был нацелен на победу, но почему-то вдруг начал потеть. Он говорил себе, что беспокоиться не о чем, что это побочный эффект концентраторов внимания, принятых за ланчем.

Бермойя сделал несколько ходов, призванных все прояснить, выявить реальные планы инопланетянина, если только у него были планы. Безрезультатно. Бермойя сделал более решительные пробные шаги. Гурдже немедленно атаковал.

Бермойя сотню лет провел, изучая азад и играя в него, и пятьдесят лет заседал в судах разных уровней. Он видел немало вспышек со стороны только что приговоренных преступников и наблюдал игры (а иногда даже участвовал в них), в которых совершались абсолютно неожиданные и яростные ходы. Но следующие несколько ходов инопланетянина несли в себе гораздо больше варварства и безумия, чем доводилось видеть Бермойе — в игре и вне игры. Не будь у него судейского опыта, он наверняка был бы потрясен.

Эти несколько ходов были как серия ударов в живот — в них содержалась вся яростная энергия, какую изредка демонстрировали лучшие из числа молодежи, но при этом упорядоченная, синхронизированная, направленная и высвобожденная, со стилем и дикой грацией, не доступными никакому новичку. При первом ходе Бермойя увидел, в чем может заключаться план противника. При следующем он проникся всем великолепием этого плана. После третьего он понял, что игра может затянуться до завтра, когда инопланетянин все же будет наконец побежден. Еще один ход, и Бермойя понял, что его собственная позиция вовсе не такая неуязвимая, как казалось… Еще два — и Бермойя увидел, что ему еще предстоит много работы, а потом стало ясно, что, возможно, все закончится в этот день.

Бермойя снова сам делал свои ходы, прибегая ко всем хитростям и стратагемам, освоенным за сто лет практики, — замаскированная фигура-наблюдатель, финт внутри финта с использованием атакующих фигур и карт, преждевременное использование элементов Доски становления, заболачивание территории с помощью комбинации Воды и Земли… но ничто не помогало.

Он встал перед самым перерывом, в конце дневной сессии, и посмотрел на инопланетянина. В зале царила тишина. Инопланетянин-самец стоял в центре доски, безразлично взирая на какую-то второстепенную фигуру и потирая волосы на лице. Вид у него был спокойный, безмятежный.

Бермойя оценил собственное положение. Он был разгромлен, ничего сделать теперь было не возможно. Положение непоправимо. Все вместе напоминало плохо подготовленное, изначально проигранное дело или на две трети испорченное оборудование — проще выкинуть, чем пытаться запустить.

Но Бермойя уже не мог пытаться что-то запустить сначала. Теперь его отвезут в больницу и выхолостят. Он потеряет принадлежность, делавшую его тем, чем он был, и ему никогда не позволят вернуть утраченное — никогда. Никогда.

Бермойя не слышал людей в зале. Он и не видел их, как не видел доски у себя под ногами. Видел он только самца-инопланетянина — тот стоял, высокий, насекомообразный, остролицый, угловатый, и скреб лицо длинным темным пальцем, под чуть выступающим ногтем которого кожа была светлее.

Почему он выглядит таким спокойным? Бермойя подавил желание закричать. Из его груди вырвался тяжелый вздох. Он подумал о том, какой близкой казалась победа еще утром, как он был воодушевлен тем, что не только отправится на Огненную планету для игры в финале, но и окажет немалую услугу Имперской канцелярии. Теперь он думал, что канцелярия, видимо, учитывала возможность такого поворота и хотела унизить его и уничтожить (по неизвестной ему причине — ведь он всегда был верноподданным и честным работником. Ошибка. Нет, это явно ошибка…).

«Но почему теперь? — подумал он. — Почему теперь?»

Почему именно в это время, почему именно так, на этой ставке? Почему они хотели, чтобы он сделал это, предложил эту ставку теперь, когда в нем было семя младенца? Почему?

Инопланетянин тер свое волосатое лицо, складывал трубочкой свои странные губы, внимательно разглядывая какое-то поле на доске. Бермойя на нетвердых ногах направился к нему, не замечая препятствий по пути, наступая на биотехи и другие фигуры, сминая насыпи.

Человек посмотрел на него, словно видел в первый раз. Бермойя замер. Он заглянул в глаза инопланетянина.

И не увидел ничего. Ни жалости, ни сострадания, ни тени доброты или раскаяния. Судья смотрел в эти глаза, и поначалу ему припомнилось выражение, виденное им порой в глазах преступников, когда их приговаривали к быстрой смерти. Это было выражение безразличия — не отчаяния, не ненависти, но чего-то более равнодушного и ужасающего, чем то и другое. Выражение смирения, прощания со всякой надеждой — флаг, поднятый душой, которой уже все равно.

И хотя в этот миг просветления Бермойя сперва вспомнил приговоренного к смерти преступника, судья тут же понял, что тут другое. А что именно — он не знал. И возможно, никто не мог узнать.

Но потом Бермойя догадался. И внезапно, впервые в жизни, он понял, что означало для осужденных заглянуть в его глаза.

Он упал. Сначала на колени, ударившись о доску, сметая возвышенности, потом — вперед, лицом вниз. Глаза его оказались вровень с доской и впервые увидели ее в таком ракурсе. Бермойя смежил веки.

К нему подошли судья с помощниками и мягко подняли, санитары пристегнули его, тихо рыдающего, к носилкам и понесли из здания к тюремной санитарной машине.

Пекил стоял как ошарашенный. Он не думал, что ему когда-нибудь доведется увидеть имперского судью в таком жалком виде. Да еще на глазах у инопланетянина! Пекилу пришлось бегом догонять высокого человека, который выходил из зала таким же быстрым шагом, каким пришел, не обращая внимания на свист и выкрики с галерей вокруг него. Они успели сесть в летательный аппарат до того, как их окружила пресса, и немедленно поспешили прочь.

Пекил вдруг понял, что за все время их пребывания в зале Гурдже не произнес ни слова.

Флер-Имсахо наблюдал за человеком. Машина ожидала более сильной реакции, но человек ничего не делал — только сидел перед экраном, просматривая все сыгранные им после прибытия партии. Говорить он не желал.