E-18. Летние каникулы - Кнут Фалдбаккен

Наконец, появился дядя Кристен с двумя ведрами и кувшином со сливками, который он едва удерживал в одной руке.

— Смотри, — сказала тетя Линна и покрыла чернослив в моей тарелке толстым слоем жирных желтых сливок. — Возьми сахар, если хочешь.

Я ел чернослив со сливками и смотрел на дядю Кристена. Он поставил одно ведро в холодильник, а другое — на кухонную стойку.

— Знаешь, что задумал Петер? Он хочет жить в избушке, — сказал он наигранно весело.

— Неужели, правда, Петер? — спросила она почти испуганно. — Я приготовила тебе твою комнатушку, как обычно.

Но я был непреклонен.

— Ну, хорошо, — сдалась она наконец. — Ничего плохого в этом нет. Ты повзрослел и, понятно, хочешь быть сам себе хозяин.

На том и порешили.

— Она, вероятно, скоро зайдет за молоком, — сказал дядя Кристен, ни к кому конкретно не обращаясь. Словно говорил второму ведру, поставленному на кухонную стойку.

— Да она приходит, когда ей заблагорассудится, она…

Я насторожился. Что это? Кто должен прийти за молоком?

— Ей трудно, — сказал он точно также, как и первый раз, словно в воздух, равнодушно. Без присмотра не оставишь ребенка, а идти с малышом по нашим тропинкам и кочкам тоже не ахти как легко…

— Сама выбрала себе судьбу. Никто не заставлял.

Слова были сказаны жестко, без видимого сочувствия… Так непохоже на тетю Линну!

— Да, да, судить другого проще простого.

Дядя Кристен стоял у кухонной стойки, около ведра с молоком, будто сторожил его. Неожиданно ведро стало как бы яблоком раздора.

— Кто знает, может, несчастная женщина была уже…

— Вроде трудно запомнить…

Я съел десерт. Поблагодарил. Отказался от добавки, сказал, что вкусно было, но я сыт.

— Давай, пока светло, пойдем к твоей хибаре. Посмотрим, все ли в порядке, — предложил дядя Кристен. Ему словно душно стало в комнате.

— Но, Петер, подумай, ты действительно хочешь жить в старой развалюшке? — Тетя Линна хотела удержать нас. — В доме ведь гораздо удобнее.

Она предлагала мне свою заботу и внимание, и я, конечно, на миг заколебался, готов был уступить, но во время спохватился… Важно не сдаваться, важно настоять на своем, как подобает настоящему мужчине… Жизнь в одиночестве, без комфорта, полная лишений требовала мужества. Выбор сделан, постановление принято. Судьба моя решена, пути к отступлению отрезаны… должны быть отрезаны.

— Нет, спасибо, но…

Голос мой прозвучал не столь убедительно, как хотелось. В нем не слышалось ни геройства, ни гордого самоотречения. Я встал.

— Ух, какой ты длинный! — Она не отпускала меня, хотела говорить, хотела задержать меня в теплой кухне. — Он скоро догонит тебя, Кристен. Господи, как время бежит! Ведь совсем недавно ребенком был!

Я покраснел. Покраснел от гордости, но также от неимоверного смущения. Смущение в пятнадцать лет часто является выражением неустойчивого нервного состояния. Я мог, к примеру, день напролет гневаться на все и всех, оскорбляться по пустякам, конфузиться по малейшему поводу, а потом затихал, замыкался в себе, занимался самобичеванием, хотел бежать куда глаза глядят.

— Сколько тебе сейчас, Петер? Пятнадцать?

— Почти шестнадцать, — поправил я ее.

— Правильно. В августе тебе будет шестнадцать. Вот и отметим этот день как в прошлый раз. Помнишь?

Да, я помнил, очень даже хорошо. Был торт, лимонад и много свечей. Пригласили на кофе соседей. Сидели в гостиной за круглым столом, а Мария нас обслуживала. Затем вышли в сад, чтобы размяться, покурить, поговорить, подышать свежим воздухом. Мягкий южный ветер подхватывал наши слова и разносил их по сторонам, так что вскоре нельзя было разобрать, кто говорил и что, стояли рядом, но словно чужие. Сына соседей звали Йо, и я играл с ним в сарае в полицию, затем потихоньку скрылся и прибежал на кухню к Марии, где лежал большой кусок торта (для меня на следующий день), но я выклянчил его у нее угрозами и подхалимством.

Но какой это праздник без Марии в белом переднике? Без озорства, без шалостей? Без ребячьего прямодушия, позволяющего просто появиться на кухне и выпросить кусок торта, украшенного ягодами спелой клубники? Я вдруг с тоской подумал о том давнем лете, когда гладкая кожа вокруг рта и носа была неоскверненной, не обезображенной действием железы полового созревания, когда короткие брюки летом были нормальным явлением, и ни одна постыдная мысль не оскверняла плоть.

— Может, мне взять ведро с собой, — сказал дядя Кристен, словно он давно думал о чем-то конкретном и наконец принял решение. Если она теперь идет к нам, мы встретим ее на тропинке, а если нет, так оттуда недалеко…

— Ну и ты тоже начинаешь чествовать эту… на даче Весселя!

Сказано было резко, оскорбительно. Слова тети Линны вновь пробудили мое любопытство. Что это за женщина, которой нужно молоко, судя по колким высказываниям тети Линны.

— Ну что ты болтаешь как последняя сплетница. Его ответ прозвучал не менее резко. Я никогда не слышал, чтобы он разговаривал с ней в таком тоне. Но он был взволнован, выглядел старше, когда она стояла перед ним и упрекала его.

— Да уж точно подходит для нее, когда добровольно руку подают…

Он молча взял ведро и вышел. Я последовал за ним, опустив глаза.

Взял чемодан, стоящий в коридоре. Он надел на плечи мой тяжелый рюкзак, стоял и ждал. Мы пересекли двор, подошли к воротам.

Уже начинало темнеть, но день не спешил уступать своих позиций: нехотя уходил в тени меж домами, нехотя покидал луга и поля. Середина июня. Светлое время года, безраздельное господство дня, затихающего лишь на короткое время в дреме и выдыхающего в короткие ночи капли росы. Я мечтал о таких вечерах.

Он отбросил в сторону брусья в воротах, шагнул через них, я последовал за ним, остановился, поставил чемодан и снова задвинул брусья. Он тоже остановился, обернулся и ждал меня.

— Кто живет теперь на даче Весселя?

Я осмелился задать вопрос. Я должен знать. Я снова провоцировал, делал вид, что уже взрослый, имею право спрашивать и получать необходимые сведения. Мне нечего было терять. Идиллии прошлых лет все равно уже не возвратить.

— Там живет молодая женщина с ребенком. Мы, мы не знаем ее. Один раз она зашла к нам и спросила, есть ли молоко на продажу…

Больше ни слова. Не хотел говорить. Ведро оттягивало ему руку. Снова померещилось, будто он выглядел молодо, почти молодым парнем. Быть может, сумерки тому виною, что сокрыли в лице его глубокие линии, протянувшиеся от носа к уголкам рта? Нет. И тело его смотрелось молодым, и в движениях чувствовалась легкость, и голос звучал по-молодому звонко и беззаботно, без единой горькой нотки. Будто и не было недавних препирательств с женой на кухне.

— Она, между прочим, очень приятная женщина, — сказал он, — зовут ее Катрин Станг. Она приходится родней Весселю…

Вессель был богатым человеком, свой летний отпуск он проводил обычно на даче, которую выстроил в этих краях на холме, там, где кончались владения дяди Кристена. Помню, мы с отцом однажды были у него в гостях. Помню и угощение: сухое сладкое печенье и кисловатый сок. Фру Вессель, высокая и строгая, он же круглый и красный, в соломенной шляпе и в брюках с подтяжками. Дым от сигары над залитой солнцем верандой.

Между деревьями было довольно сумрачно. Я пропустил дядю Кристена вперед, а сам плелся позади, проявляя, как всегда, осторожность — боялся темноты. Тропинка была хорошо утрамбована и хорошо видима меж вереском и зарослями мха, кустарником, карликовыми березками. Снова мысли о Марии. Она убежала в лес. Почему? Что толкнуло ее на этот шаг? Вздрогнул от страха.

Но вот мы подошли к моей избушке. Прямо над нами светлое и чистое небо, объятое кронами деревьев. На листьях капли росы. Он вставил большой ключ в замочную скважину.

— Так, сейчас увидим, пригодна ли для жилья твоя избушка.

Он отодвинул низкую дверь и вошел первым. Поставил блестящее цинковое ведро с молоком на лестничную приступку, вынул из кармана спички и зажег парафиновую лампу.

— Здесь есть матрац, — произнес он. Но я рассмотрел и другие предметы: стул и низкий стол у окна, жестяной умывальник, примитивно сложенный камин, маленький угловой шкаф, кухонную стойку, на которой стояло несколько пустых бутылок, старый скореженный кофейник и большой стакан. Здесь было все, в чем я нуждался. На гвоздике у дверей висел свитер с типичным норвежским рисунком и старого покроя плащ. Над деревянной койкой, где лежал матрац, красовалась цветная фотография, изображающая остров где-то на юге, очевидно, вырванная из календаря, а рядом на стержне болталась яркого цвета вязаная повязка, которую я признал как повязку для волос. Пока я разглядывал и раздумывал, дядя Кристен схватил вдруг своей большой рукой повязку и сунул ее в карман. Проделал так молниеносно, точно повязки вообще и не было.