Карлик Петра Великого и другие - Сергей Эдуардович Цветков

вот-вот какое-нибудь приземистое, корявое дерево выбежит, выпрыгнет из темноты на нее. Она с трудом стряхивала наваждение и переводила взгляд на спину старика Крутова, державшего поводья, — и тут же, несмотря на то, что Анна Егоровна знала его с малолетства, спина его начинала казаться ей зловещей и страшной.

При выезде из леса со стороны пустоши внезапно раздались выстрелы — сперва одиночные, потом к ним присоединились короткие очереди, наконец что-то ухнуло — раз, другой, третий… Мосластая пегая лошадь с впадинами в паху от старости и бескормицы прянула ушами и зафыркала. Натянув вожжи, старик остановил сани и прислушался.

— Никак наши, а, Егоровна?

Она не ответила, думая об одном, от чего замирало сердце: а что, если там, совсем рядом, Вася?..

Стрельба разгоралась. Крутов поерзал на бревнах и решительно заявил:

— Подождем, мало ли что.

Анна Егоровна опять промолчала. Конечно, он там. Зайдет в дом, а ее нету.

Старик, кряхтя, начал сворачивать цигарку. Покурил, глубоко вдыхая едкий дым. Потом долго сидел, тяжело вздыхая и бормоча: «Подождем, Егоровна, ничего, подождем…» Сворачивал новую цигарку. Курил….

…А ее нету.

Снег кончился. Мороз завернул еще крепче.

— А бабы, что ж бабы-то не идут? — вдруг громко сказал Крутов, по-видимому, донельзя удивленный этой мыслью. — Ну да, ничего, у них костер, не замерзнут. Может, и нам огоньку запалить, а, Егоровна? Ты подожди, я сейчас хворосту наберу…

Он вылез из саней, взял топор и, увязая в снегу, побрел в темноту.

— Эй, Егоровна, слышь, не бойся! — донесся его голос. — Я мигом.

Когда он вернулся с охапкой еловых ветвей, в санях никого не было.

Анна Егоровна вначале брела по лесной дороге, почти наугад, то и дело сбиваясь на обочину и проваливаясь в сугробы. Но при выходе из леса посветлело, идти стало легче. Бой затихал, отодвигаясь куда-то за деревню, на запад, где темное низкое небо переходило в прозрачную сиреневую мглу.

Дальше, однако, дорогу совсем замело, и Анна Егоровна, боясь сбиться, решила срезать оставшуюся часть пути, пройдя к своему дому напрямик по пустоши.

Сойдя с дороги, она двинулась по мглистой белизне, высоко поднимая ноги, а потом, устав, стала просто разгребать снег ногами, как будто шла на лыжах. Порой она останавливалась и нагибалась, чтобы отереть снегом горячий лоб, несколько раз падала, споткнувшись о кочку или о колтуны смерзшейся травы. Где-то, почти рядом с деревней, Анна Егоровна вновь упала на колени, однако почувствовала, что на этот раз споткнулась о что-то твердое и продолговатое. Оглянувшись, она увидела торчавший из снега валенок. Не веря глазам, потрогала и почувствовала пальцами жесткий ворс. При мысли о покойнике ей стало страшно. «Вдруг потяну, — а он вскочит?» — подумала она и все же, ухватив валенок двумя руками за носок, дернула на себя. Но окоченевший мертвец не давал ограбить себя. Анна Егоровна в отчаянии села в сугроб и тут заметила, что почти не чувствует своих ног. «Без валенок пропаду», — подстегнула она себя. Поднявшись, она расчистила ногу мертвеца до колена, вынула из-за пояса топор и стала рубить. Потом, откопав второй валенок, отделила от тела и его. Было такое чувство, что она рубит лед.

Зажав валенки подмышками, Анна Егоровна уже не пошла, а побежала к своему дому. По дороге она наткнулась еще на два запорошенных трупа и старательно обогнула их.

В деревне светилось несколько окон, но ее дом был черен и пуст. Пол был заплеван и забросан окурками, на столе стояли пустые консервные банки. При свете керосинки Анна Егоровна переоделась в сухое, растопила печь, вымыла пол, прибрала стол и только после этого выпила кипятка с сушеной малиной. Потом она прилегла, не раздеваясь. Валенки поставила рядом с печью оттаивать.

Едва она смежила глаза, как черно-красное небытие обдало нестерпимым жаром и леденящим холодом одновременно. Но хуже всего была сама эта жуткая, зияющая пустота, в которой, замирая, гас без малейшего эха самый истошный вопль ужаса. Что-то невидимое, но отвратительно-безобразное до омерзения, до смертельной дрожи наваливалось оттуда, давило, душило, пронзало сердце ледяной иглой страха и боли… И вдруг ослепительно-яркий свет, вспыхнув отдаленной точкой, в одно мгновение разлился вокруг, и в нем, этом чудесном свете уже не было пустоты, а было все, что только ни есть в мире, и прекраснее всего — цветущая земля и чистые, благословенные небеса. Анна Егоровна стояла на лугу, полукругом уходившем за горизонт, и смотрела на мальчика, который весело бегал в высокой траве, казавшейся серебряной от неистового сияния неба. Мальчик был Васей и в то же время как будто и не Васей, а кем-то другим, незнакомым.

«Васенька, иди сюда, ко мне», — позвала его Анна Егоровна. Мальчик остановился и недовольно нахмурился. «Иди же, иди», — повторила Анна Егоровна. Он заплакал и, жалобно всхлипывая, протянул: «Мамочка, зачем ты мне ножки отрубила?»

Анна Егоровна наконец поняла, что уже неизвестно сколько времени смотрит в потолок. Губы пересохли, в висках ломило, в голове стоял гул. Керосиновая лампа горела на столе, углы комнаты тонули в красноватом полумраке, чувствовался едва различимый сладковато-тлетворный запах.

«Валенки, — вспомнила Анна Егоровна, — все они, проклятые».

Она с трудом встала. Голова закружилась так, что Анна Егоровна была вынуждена опереться об изголовье. Проковыляв к печке, она взяла валенки и выбросила их на улицу. Потом вернулась и снова легла. Почему же не идет Вася?

«Мамочка, зачем?..» — прозвенело в ушах. За окном кто-то со скрипом прошел в глубь двора к сараю. Лампа на столе, вспыхнув, потухла.

Анна Егоровна накинула телогрейку, влезла у порога ногами в непросохшие ботинки и кинулась вон из избы. У калитки она услышала сзади шаги и обернулась — валенки, выбежав из-за сарая, топтались совсем близко в ожидании, когда она приоткроет им в калитке лазейку. Анна Егоровна шикнула на них, как на гусей, и они отстали.

Ночь была морозная и ясная. Слюдяная луна плыла сквозь призрачные облака, остро и чисто сияли звезды. На берегу вдоль реки в белой мгле стыли березы и тополя. Анна Егоровна обогнула избу и пошла по своим следам на пустошь.

Найдя торчавшие из сугроба культи, она присела на колени и принялась откапывать тело. Нащупала голову, приподняла ее, смахнула снег, всмотрелась. Ледяная глыба. Поводила пальцами по глазным впадинам, носу, губам — нет, не разобрать.

Анна Егоровна осторожно положила голову мертвеца себе на грудь. Обняла. Тихо завыла.

* * *

Назавтра похоронная команда старшего сержанта Алешина подобрала убитых. К вечеру весь полк знал о замерзшей русской бабе, обнимавшей безногий труп германского солдата. Но