Аномалия Камлаева - Сергей Самсонов

Тут Камлаев, не говоря ни слова, встал — телефонный разговор с Сопровским он на этом посчитал законченным, — подхватил на руки завизжавшую Юльку и, в чем мать родила плюс скользкий шелк короткого «дезабилье», вынес в коридор. Не обращая внимания на беспорядочные удары, которыми она его осыпала, он осторожно опустил ее на пол и, с силой привалив к стене, вернулся в номер. И выбросил в коридор незастегнутый, с торчащими наружу тряпками чемодан.

Анекдотическая пошлость истории, в которую он втравил Нину, лишала его не только желания, но и самой способности двигаться. То, что происходило, происходило настолько не с ним, что он уже не хотел и не мог быть во всем этом участником. За тридцать лет распущенной сексуальной жизни, за тридцать лет существования беззаботного попрыгайчика с засаленным донжуанским списком… да и с каким там списком?.. с объемистым гроссбухом под мышкой, с четырехтомным словарем личных женских имен, с талмудом медлительно-роскошных романов и поспешно-спазматических соитий… за тридцать лет безжалостной прямоты и щадящей, спасительной лжи он достиг уже такой изощренной мимикрии, приобрел такое великое искусство маскировки, что уличить его в чем-либо не смогла бы и самая великая ревнивица. Никаких улик он не оставлял — ни лиловых засосов, ни царапин от впившихся в спину ногтей, ни сережки, закатившейся под кровать, ни чужих извилистых волос на стенках ванной, ни окровавленных окурков в пепельнице, ни отпечатков ядовито накрашенных губ, которыми та, другая, соперница, сука, оставила о себе округло-пухлое воспоминание на зеркале в прихожей. Не давал ни на секунду заподозрить себя в исчерпанности, в израсходованности — о, какая тут безголовая, бездушная гордость, какая беззастенчивая похвальба ненасытностью собственных чресел! — когда, будучи со второй и только что убежав от первой, выполняешь ритуал точно так же исправно, как будто никакой такой первой два часа назад и не было.

И все это было так легко, как Моцарт мимо ушей… Легко и честно. Он себе не представлял, что можно жить как-то иначе. И все камлаевские пенелопы это понимали. А потом, когда настало время тяжелых, больных влюбленностей (с той сращенностью, когда разделяться стало больно и отрываться приходилось с мясом), он нашел в себе способность быть честным. Говорить впрямую и ставить перед фактом. Порывать. Иногда он тянул до последнего момента, остерегаясь резать по живому, (вот тогда-то и пускал Камлаев в ход свое искусство сокрытия, заметания следов), но когда эта ноша — тяжелая и удушливая любовь нелюбимой женщины — становилась непосильной, он приходил, садился задом наперед на стул и объявлял: «Не могу тебе врать, не могу тебя мучить, лучше будет сказать тебе все с самого начала». И всякий раз это было не предательством, а уходом… да, именно так, кто бы что там ни говорил и как бы больно кому-то от этого ни было. Любовь его совершала круг от набухания почек до падения семян и умирала.

Земную жизнь пройдя до середины (и изрядно даже от этой самой середины отдалившись), он вдруг возжелал семьи — в самом полном и прямом, в буквальном смысле слова. Никакой семьи без появления на свет нового человеческого существа — их с Ниной детеныша — в его представлении быть не могло. Тут Камлаев как будто повторял жизнь собственного отца, который, прожив бобылем до сорока с лишним лет, стяжав правительственные награды и изнурив себя вчистую проигранной гонкой автомобильных вооружений СССР и Запада, наконец-то расписался с камлаевской матерью. Когда Камлаеву исполнилось двадцать, отцу стукнуло шестьдесят. (Камлаев помнил, как отец однажды обронил, что Матвей мог вообще не появиться на свет, ведь в подобном возрасте рождение ребенка — не легкое и естественное дело, а скорее нечаянный, не вполне и заслуженный дар природы или, может быть, Господа Бога.) И такого же дара ждал в свои сорок пять, сорок шесть, сорок семь и Камлаев — ждал полнейшего, предельного совпадения с отцом, ждал с не меньшим на то основанием: он сохранял необходимое здоровье, а Нина так и вовсе была молода и находилась в той возрастной точке, когда женское существо наиболее расположено к деторождению.

Миллионы бездетных семей во всем мире (так принято считать) отнюдь не несчастны, ведь любовь не исчерпывается производством на свет потомства и не сводится к нему — человек настолько искусно и прихотливо-сложно устроенное существо, что способен находить другие варианты заполнения пустоты и в итоге точно так же ощущать полноту совместного, сдвоенного, семейного счастья. Но Камлаев не смотрел на эти миллионы. Равно как и Нина. Банальная мысль о несводимости любви к деторождению не принималась Камлаевым именно в силу своей тривиальности. То, как легко можно было бездетность компенсировать, заместить, как раз и отвращало его от такой компенсации и замещения. В какой-то момент ему стали противны молодые бездетные пары, равно как и подобные им пары сорокалетние, спортивные (с плоскими животами, ежеутренними пробежками и гимнастическими залами по вечерам). Очень молодо выглядя и сияя яблочным воском на всех видимых и невидимых участках тела, совершенно здоровые и сохранявшие репродуктивную функцию, они тем не менее воспринимали материнство, отцовство как нечто излишнее и абсолютно не обязательное. Им хватало друг друга. Им хватало той жизни, которой они жили вдвоем. Мужчина увлеченно и много работал, так же увлеченно и много работала и она; иногда у них было собственное дело, общий бизнес, поровну разделенная на двоих практика (адвокатская, зубоврачебная, журналистская и т. д.). Попадались среди них и детские психологи, и даже руководители частных гинекологических центров: помогая своим клиентам восстановить способность к деторождению и на этом собаку съев, они тем не менее сами родительства избегали, от родительства отказывались.

Камлаев мог понять вертящихся, как белка в колесе, несметных представителей «офисного планктона», иногородних и обреченных копить, зарабатывать деньги на покупку собственной квартиры, но вот этих людей, и вполне, и даже сверх того обеспеченных, состоявшихся, он понять не мог: как же можно было не хотеть того главного, что является необходимым условием полной человеческой осуществленности. «Любовь не умещается в деторождение, не сводится к нему» — вот это утверждение, с недавних пор распространившееся невиданно широко, беззастенчиво порывало со всей тысячелетней жизненной практикой человечества, со всеми его древнейшими культами и религиями. Разве не из благоговения перед способной к чадородию женщиной и разве не из тихого, немого трепета перед младенческой колыбелью возникли первые, наиболее архаичные верования, и разве не матери, не округлому, грузно вспухшему животу поклонялись как величайшей ценности и святыни, и разве не зачатие считали величайшим таинством жизни? И не от этого ли таинства происходили многочисленные подобия: и труд земледельца, и камлания над лункой с брошенным в нее зерном, и посвящение вчерашнего мальчика в мужчины, и позднейшее — уже с наступлением христианской эпохи — вынашивание веры в уединенной монастырской келье? Не потому ли такая совершенная система была возведена, такой разумно организованный космос представлений о мире, что в основе этих представлений находился вот этот, наиболее универсальный, всем понятный и всех объединяющий принцип?

Камлаев с Ниной были идеалистами — идеалистами совсем не в том смысле, что требовали от мира непременного соответствия собственным представлениям, а в том, что никаких личных представлений у них и вовсе не было, они от этих представлений предпочли отказаться, но неизменно имели перед собой идеальный образец, не ими самими придуманный — за это он был готов поручиться, — а существующий как будто сам по себе, безо всякой их на то воли. Образец был им дан, поручен, и нужно было соответствовать ему — настолько точно и полно, насколько это вообще возможно, насколько хватит сил. И с точки зрения Камлаева и Нины, не деторождение было частью так называемой «вообще любви», свободной, текучей, зыбко-изменчивой и заключающей в себе неисчерпаемое множество вариантов. Деторождение — венец, вершина, острие совершенной любви, точка наивысшей ее раскаленности и интенсивности, точка наивысшего ее покоя, наивысшей неуязвимости, та точка, в которой любовь уже ничем не может быть разрушена. И нужно особое излучение теплоты, особая сродненность для того, чтобы достигнуть этого острия, нужна как бы единственно возможная одинаковость самого химического состава крови и у нее, и у тебя — чтобы природа откликнулась на эту сродненность зачатием нового человеческого существа. То, как походя, приземленно-грубо, как вульгарно относились к этому нечудесному чуду миллионы пар («попал», «залетела», «заделали»), вызывало у Камлаева едва ли не брезгливость: его откровенно мутило от такого пренебрежения высокой строгостью главного таинства на земле.