Обрученные - Алессандро Мандзони

Ренцо говорил с такой искренностью, что с самого начала значительная часть собравшихся, прекратив всякие другие разговоры, повернулась к нему, и мало-помалу все стали слушать молодого горца. Смешанный гул одобрений и выкрики: «Молодец!», «Конечно! Он прав! Всё это так!» — были как бы ответом его аудитории. Нашлись, однако, и критики. Один говорил: «Ну, что там, слушать горцев! Все они — краснобаи», и, повернувшись, уходил. Другой ворчал: «Нынче уж всякий оборванец хочет вставить своё словцо; сколько ни подкидывай в костёр дров, от этого хлеб не подешевеет; а ведь мы зашевелились лишь из-за этого». Но Ренцо слышал только одобрения. Кто жал ему одну руку, кто другую: «До свиданья, до завтра. Где? — На Соборной площади. — Идёт? — Идёт. — Что-нибудь да придумаем!».

— А не укажет ли мне кто-нибудь из почтенных синьоров остерию, где бы бедному малому можно было перекусить и переночевать? — спросил Ренцо.

— Я к вашим услугам, молодой человек, — сказал один, внимательно слушавший речь Ренцо, но молчавший до сих пор. — Я знаю остерию как раз для вас и представлю вас хозяину, он мне приятель и честный человек.

— Близко отсюда? — осведомился Ренцо.

— Да неподалёку, — ответил тот.

Толпа стала расходиться, и Ренцо, после многочисленных рукопожатий со стороны своих слушателей, отправился с незнакомцем, выражая ему благодарность за его любезность.

— Пустяки, за что же? — говорил тот. — Рука руку моет, а обе вместе моют лицо. Разве мы не обязаны помогать ближнему?

Дорогой он под видом разговора задавал Ренцо различные вопросы.

— Я не из любопытства спрашиваю, — но у вас такой усталый вид, видно пришли издалека?

— Я-то? — отвечал Ренцо. — Я пришёл из Лекко.

— Из Лекко? Вы и сами из Лекко?

— Из Лекко, то есть из его окрестностей.

— Бедный молодой человек! Насколько я мог понять из вашей речи, вас там, должно быть, тяжко обидели.

— Эх, милый человек! Мне ведь пришлось говорить обиняками, чтобы не проболтаться при всём честном народе про свои дела; ну, будет… Когда-нибудь всё узнается… Да вот, никак, и вывеска остерии; право, мне что-то неохота идти дальше.

— Да нет же, пойдёмте, куда я сказал, тут недалеко, — возразил провожатый, — а здесь вам будет недостаточно хорошо.

— Ничего, — отвечал юноша, — я ведь не барчук, привыкший к роскоши, мне бы только перекусить как следует, да соломенный тюфяк, вот и всё. Только бы найти поскорее и то и другое. Ну, всего! — и он толкнул покосившуюся дверку, над которой висела вывеска с изображением полной луны.

— Хорошо, войдёмте сюда, раз вам так угодно, — сказал незнакомец и последовал за ним.

— Зачем же вам ещё беспокоиться, — отвечал Ренцо. — А впрочем, — прибавил он, — выпейте со мной стаканчик вина, мне будет очень приятно.

— Охотно принимаю ваше приглашение, — ответил тот и, как человек более знакомый со здешними порядками, прошёл впереди Ренцо через небольшой дворик ко входу, ведущему в кухню, поднял щеколду и, отворив дверь, вошёл туда со своим спутником. Два ручных фонаря, подвешенных к жёрдочкам, которые были привязаны к потолочной балке, тускло освещали помещение. Множество всякого люда, занятого кто чем, сидело на скамьях по обе стороны длинного узкого стола, почти целиком занимавшего половину комнаты; кое-где стол был покрыт скатертью и уставлен блюдами, кое-где на нём шла игра; сдавали и открывали карты, бросали и собирали игральные кости, и повсюду виднелись винные бутылки и стаканы. Мелькали ходившие по рукам берлинги, реалы[100] и парпальолы, которые, умей они говорить, рассказали бы примерно следующее: сегодня поутру лежали мы в чашке у одного пекаря или в кармане какого-нибудь свидетеля беспорядков, который, увлёкшись желанием посмотреть, как идут общественные дела, перестал следить за своими личными делишками.

Шум стоял невероятный. Молодой парень, совсем запарившись, носился взад и вперёд, обслуживая игроков и тех, кто закусывал. Хозяин, сидя на небольшой скамеечке под колпаком очага, казалось, был занят какими-то фигурами, которые он выводил щипцами в золе и тут же уничтожал; на самом же деле он внимательно следил за всем, что происходило вокруг. При стуке щеколды он поднялся и пошёл навстречу вновь прибывшим. Увидя провожатого, он сказал себе: «Проклятый! И чего ты вечно путаешься между ног, когда меньше всего тебя хочется видеть!» Быстро окинув взглядом Ренцо, он пробормотал: «Тебя я не знаю, но коли ты пришёл с таким охотником, стало быть, ты либо собака, либо заяц; с двух слов всё станет ясным». Однако все эти соображения никак не отразились на лице хозяина: оно оставалось неподвижным, словно портрет, — довольно полное и лоснящееся, с густой рыжеватой бородкой и небольшими зоркими глазами.

— Что угодно синьорам? — громко сказал он.

— Прежде всего бутылку доброго вина, — сказал Ренцо, — а потом чего-нибудь закусить.

С этими словами он плюхнулся на скамейку с самого края стола и громко крякнул, словно говоря: «Хорошо посидеть, когда так долго пришлось быть на ногах и всё в хлопотах». Но вдруг Ренцо вспомнилась скамья и стол, за которыми он в последний раз сидел с Лючией и Аньезе, — и он тяжко вздохнул. Тряхнув головой, словно стараясь отогнать эти печальные мысли, он увидел хозяина, нёсшего вино. Провожатый уселся напротив Ренцо, который тут же налил ему вина, говоря:

— Промочите глотку.

Наполнив свой стакан, Ренцо выпил его залпом.

— А что вы дадите мне поесть? — обратился он к хозяину.

— Есть у меня тушёное мясо, угодно вам? — отвечал тот.

— Отлично, давайте сюда тушёное мясо.

— Сию минуту, — сказал хозяин и, подозвав слугу, распорядился: — Накройте для этого гостя, — а сам направился к очагу. — Только вот что, — добавил он, обращаясь к Ренцо, — хлеба у меня нынешний день нет.

— Ну, — громко рассмеялся Ренцо, — о хлебе позаботилось само провидение.

И, вынув третий, последний из хлебов, подобранных им у подножья креста Сан-Диониджи, он поднял его кверху, со словами:

— Вот божий хлеб!

Многие повернулись, услыхав это восклицание, а один, увидя высоко поднятый трофей, крикнул: «Да здравствует дешёвый хлеб!»

— Дешёвый, — сказал Ренцо, — gratis et amore.[101]

— Тем лучше!

— Но мне не хочется, чтобы синьоры подумали обо мне плохо, — тут же прибавил Ренцо. — Не то, чтобы я его, как говорится, стянул. Он валялся на земле, и попадись мне его хозяин, я готов заплатить.

— Молодец, молодец! — ещё сильнее загоготали вокруг: никому и в голову не приходило принять эти слова всерьёз.

— Они, может быть, думают, что я шучу? Но это на самом деле так, — сказал Ренцо своему провожатому и, повертев хлеб в руке, добавил: — Видите, во что его превратили — в лепёшку: так ведь и народу же было! Если в эту заваруху попали такие, у кого кости понежнее, так им, надо полагать, сильно досталось. — И, откусив раза три-четыре, он быстро запил хлеб вторым стаканом вина.

— Хлеб этот один что-то не лезет в глотку. Никогда ещё у меня не было так сухо во рту. Много кричать пришлось.

— Приготовьте этому молодому человеку хорошую постель, — сказал провожатый, — он собирается здесь переночевать.

— Вы хотите здесь заночевать? — спросил у Ренцо хозяин, подходя к столу.

— Разумеется, — отвечал тот, — постель без всяких затей; были бы выстираны простыни, потому что хоть я и бедный малый, но привык к чистоте.

— Ну об этом уж не беспокойтесь! — сказал хозяин и подошл к стойке в углу кухни. Он вернулся с чернильницей и клочком белой бумаги в одной руке, с пером — в другой.

— Что это значит? — воскликнул Ренцо, проглатывая кусок тушёного мяса, принесённого слугой, и затем, изумлённо улыбаясь, добавил: — Это что же, свежевыстиранная простыня?

Хозяин молча поставил на стол чернильницу, разложил бумагу и, опершись на стол правым локтем, с пером в руке, поднял глаза на Ренцо:

— Будьте добры сказать мне ваше имя, фамилию, откуда вы родом.

— Что такое? — сказал Ренцо. — Какое отношение имеет всё это к постели?

— Я выполняю свою обязанность, — отвечал хозяин, глядя в лицо провожатому, — мы должны давать сведения о каждом новом постояльце: имя и фамилия, откуда родом, по какому делу прибыл, имеет ли при себе оружие… как долго собирается пробыть в городе… Так гласит указ.

Прежде чем ответить, Ренцо опорожнил стакан: это был уже третий. А дальше, боюсь, нам их и не сосчитать. Затем он сказал:

— Ага! У вас указ. А я, может быть, хороший законник и прекрасно разбираюсь в указах и что к чему.

— Я всерьёз говорю, — продолжал хозяин, всё время поглядывая на молчаливого спутника Ренцо, и снова пошёл к стойке. Он вынул из конторки большой лист — полный текст указа, — и разложил его перед Ренцо.

— А, так вот он! — воскликнул последний, подняв наполненный стакан и опорожнив его залпом, пальцем показывая на лежащий перед ним указ. — Вот он, этот великолепный лист из требника. Я весьма рад снова видеть его. Мне этот герб знаком; я знаю, что означает это лицо еретика с верёвкой на шее (в те времена в заголовке указов помещался герб губернатора, а в гербе дона Гонсало Фернандеса ди Кордова отчётливо выделялся мавританский царь, привязанный цепью за шею). Это лицо говорит: «Приказывает, кто может, и повинуется, кто хочет». Когда это лицо отправит на каторгу синьора дона… ну, ладно, я уж знаю кого… и как говорится в другом листе из требника, под стать этому, — когда он сделает так, чтобы честный малый мог жениться на честной девушке, которая согласна выйти за него, тогда я скажу своё имя этому лицу и даже поцелую его в придачу. У меня могут быть важные соображения не называть своего имени. Ишь чего захотели! Ну, а если какой-нибудь негодяй, у которого в распоряжении целая шайка таких же негодяев, — потому что, будь он один… — тут он закончил свою фразу выразительным жестом, — если бы этот негодяй захотел узнать, где я, чтобы сделать мне какую-нибудь гадость, — я спрашиваю, пошевелило бы это лицо пальцем, чтобы помочь мне? Я, видите ли, должен дать сведения о себе! Вот так новость! Допустим, я пришёл в Милан исповедоваться; и я желаю, чтобы меня исповедал монах капуцин, если уж на то пошло, а не хозяин остерии.