Судьба (книга четвёртая) - Хидыр Дерьяев

— Говори, говори, послушаем, — согласился Торлы охотно.

— Разговор будет не очень приятный, — честно предупредила Узук, — но начну я немножко издали. То добро, которое ты, Торлы, сделал для меня, всегда остаётся добром, и благодарность за него я сохраню в своём сердце на всю свою жизнь — короткая она будет или длинная, всё равно. Тот огонь, в который мы оба с тобой попали и из которого чудом спаслись, породнил нас в те тяжёлые дни, и сегодня я считаю себя твоей сестрой. Послушай свою сестру, Торлы, и не прими как обиду её слова, если они покажутся тебе немножко угловатыми и колючими.

Разговор начинался странный, и Торлы внутренне подобрался, подумал: «Оразсолтан-эдже вернулась бы, что ли», А Узук продолжала:

— Я тебе скажу о Ленине. Ты слышал это имя? — Торлы кивнул. — Ленин много лет боролся против царской власти, вытерпел столько мук и лишений, что малая доля их упади на Кап-гору — гора не выдержит и рассыплется чёрным песком. А Ленин выдержал. И в ссылку его ссылали, где такие морозы, что глаза замерзают, льдинками становятся. И в тюрьму сажали — в самую большую и тёмную, где только раз в год на одну минуту солнце видно. И враги всякие стреляли в него своими чёрными пулями. И родину ему покидать приходилось, скитался он, как каландар, по чужим краям. Если бы он свою личную выгоду преследовал, царь его сделал бы самым близким своим советником, потому что Ленин такой умный человек, какие в тысячу лет один раз на землю приходят. Но он терпел все неслыханные мучения не для себя, а для бедного народа, боролся за светлую долю для таких людей, как ты и как я. Ленин сделал Советскую власть, вскормил её, как птица Феникс, кровью собственного сердца. Для тебя, Торлы, вскормил! А что делаешь ты? Ты, как дивана, бросаешь в пыль кусок поданной тебе лепёшки и грызёшь сухой кизяк. Ты оказался врагом Советской власти, брат мой Торлы!

Торлы, не без интереса слушавший Узук, был ошеломлён таким поворотом. Он растерянно заморгал, оглянулся, словно ожидая поддержки со стороны.

— Нет, не так, Узук! — обрёл он наконец способность речи. — Не так! Разве я совсем лишён рассудка? Разве я не понимаю, что при царе мне жилось хуже, чем собаке Бекмурад-бая? А сейчас моё достоинство повыше, чем у самого Бекмурада! Я не враг, Узук, я люблю и Ленина и Советскую власть.

— Не издавай ни звука, Торлы! Молчи! — воскликнула Узук. — Пусть не язык твой говорит о любви, пусть дела твои говорят! Но они говорят обратное, Торлы, они утверждают, что ты враг Советской власти.

— Что я сделал такого, чтобы стать её врагом? — отбивался Торлы. — Украл у неё скот? Школу поджёг? На проезжей дороге грабил? С минарета поход против неё благословлял? Какое зло сделал я власти, чтобы она меня врагом считала?

— Задай эти вопросы своей совести, Торлы, и ты получишь правильный ответ. Жадность к богатству сделала незрячими твои глаза, но совесть твоя, — я верю в это, — осталась зрячей, человеческой совестью. Той самой, которая заставила тебя броситься ради спасения чужой женщины в ночную стремнину Мургаба и на нож Бекмурад-бая. И теперь эта женщина — твоя сестра, Торлы! — говорит тебе: «Опомнись, брат! Пока не поздно, вернись с обочины на дорогу! Брось заниматься контрабандой и займись честным трудом!»

Страстный человеческий призыв не может остаться безответным, если в опустевшем селении остался хоть один человек.

— Не я один контрабандой занимаюсь, — неуверенно попытался оправдаться Торлы.

— Пусть тебе не будет дела до других! — настаивала Узук. — Все козлы — козлы, но не каждый из них — архар. Зачем тебе подставлять голову за чужую вину?

— Не такая уж она чужая, коли я сам против закона иду, — самокритично пробормотал Торлы и вслух сказал: — Ладно, я не стану заниматься контрабандой. И другие не станут. Что хорошего из этого получится? Мы ведь тоже не только о себе заботимся, но и о людях. Советская власть ни фунта чаю на базаре не продала. Где народу чай брать, как пе у нас?

— Перестань ты искать лазейки! — упрекнула его Узук. — Хитришь, как ребёнок, а хитрость твоя — вся на ладони. Народ о себе сам позаботится. И власть о нём подумает, не беспокойся, — поступят в продажу и чай и всё остальное. А тебе бы в самую пору о своей собственной судьбе поразмыслить. Когда капкан защёлкнется, у пойманного волка не спрашивают, барана он собирался съесть или ящерицу поймать. А ты рядом с капканом ходишь, рядом с позором, со смертью.

— Интересно, от кого ты слышала, что я контрабандой занимаюсь? — спросил вдруг Торлы.

Узук пожала плечами.

— Кто станет спрашивать, где прокажённый, если его колокольчик слышен?

— Знаю, от кого слышала, — гнул своё Торлы. — Это пустая болтовня таких людей, как Берды, а ты на себе убедилась, какова цена таким людям. — Он встал. — Спасибо за чай, Узук.

— Просила же тебя не говорить дурно о Берды! — Узук потемнела лицом. — Неужели так трудно удержать плохое слово, если нет в запасе хорошего? И почему «пустая болтовня»? Ты же сам только сейчас признался, что занимаешься контрабандой!

— Бе! С чего ты взяла, что я признался? — Торлы сделал удивлённые глаза. — Я не признался, это я предположительно говорил: мол, если бы я занимался контрабандой и бросил её…

— Хорошо! — Узук тоже поднялась со стула. — Хорошо, я ошиблась, неправильно истолковала твой слова. Я приношу за это свои извинения. Но очень прошу тебя: вернувшись домой, подумай серьёзно обо всём, что тут говорилось — вдруг да и пригодится, если придёт в голову заняться контрабандой. Обещаешь?

Умела тактичная Узук щадить мужское самолюбие!

Думал Торлы или не думал над словами Узук, но дверь его дома оставалась открытой для Аманмурада, которого это пристанище устраивало по многим причинам. Жена Торлы Курбанджемал и дети жили у его матери ещё с голодного года, так что не было здесь посторонних глаз и ушей. Сама кибитка находилась неподалёку от порядка Бекмурад-бая, и в случае если бы кто заметил, что возле байских порядков появляются тайные ночные посетители, подозрение, думал Аманмурад, легко можно отвести на Торлы, тем более, что его и так подозревают в связях с контрабандистами.

Широкая постановка ввоза и вывоза беспошлинных товаров не могла опираться только на Бекмурад-бая. Он сделал своё дело как инициатор и теперь желал остаться в стороне, так как преследовал несколько иные цели, нежели Аманмурад. И потому для Аманмурада дом Торлы был важен в первую голову как перевалочная база. Здесь спокойно могли дожидаться своего рыночного срока привезённые товары, здесь же сосредоточивалось и то, что должно было уйти на рынки Мешхеда и Герата. Таким образом, когда Торлы утверждал, что не занимается контрабандой, имея в виду то, что сам не ходит через границу, это было правдой. Конечно, он был не настолько наивен, чтобы самому верить в свои оправдания, понимал прекрасно, что стелящий постель вору сам вор. Но ему нравилось жить по принципу: «Кто держит в руках мёд, тот и облизывает пальцы». А на пальцах Торлы «мёду» задерживалось порядочно — Аманмурад и его присные не слишком жадничали, своих доходов хватало с избытком.

Когда в чисто коммерческое поначалу предприятие стали постепенно включаться элементы политического характера, Аманмурад вознамерился сделать дом Торлы чем-то вроде небольшой штаб-квартиры. Торлы, во всём покорный и согласный, воспротивился этому. Приняв два-три раза незнакомых закордонных гостей и послушав их скупые разговоры о налётах, поджогах и убийствах, он с глазу на глаз заявил Аманмураду, что не одобряет его новых знакомств и сам не желает впутываться в это дело. Один разговор — когда стоит вопрос о купле-продаже, и совершенно иной — если речь пошла о вредительстве и убийстве ни в чём но повинных людей. Это уже не мирное нарушение закона, сказал Торлы, а хуже, чем калтаманство, а калтаманом он никогда не был и, сохрани бог, не собирается быть, ему своя жизнь дороже.

Покричав для острастки и помахав плетью перед носом строптивца, Аманмурад пошёл на попятный, поняв, что Торлы крепко стоит на своём. Терять выгодного сообщника не имело смысла, и Аманмурад пообещал, что басмачи больше не будут приходить в дом Торлы. Мир был восстановлен. Впоследствии и сам Аманмурад понял, что не стоило ставить под удар верное пристанище, и после случая, когда в другом доме были окружены милицией и схвачены пятеро закордонных террористов, он даже проникся некоторым уважением к дальновидности Торлы и полностью вернул ему своё доверие. Правда, Торлы своё получит, когда наступит время окончательного расчёта, — в этом Аманмурад колебаний не знал. Но пока сроки не подошли, можно было по-прежнему пользоваться гостеприимством и помощью бывшего байского подёнщика.

Сам того не замечая, Аманмурад порой искал утешения в разговорах с Торлы, особенно после перепалок с братом. Торлы тоже иной раз сообщал небезынтересные сведения, которые так или иначе можно было использовать для дела. Но, главное, для Аманмурада был собеседник, которому, зная, что его в конце концов ожидает, можно было без особой опаски выкладывать свои мысли и помыслы. Нет, Аманмурад вовсе не играл с огнём, как кот с мышью, садизм по своей природе был чужд брату Бекмурад-бая и прорывался лишь, когда кровь ударяла в голову. Просто, предрешив конец как само собой разумеющееся, как воздаяние за прошлое и гарантию на будущее, он до поры до времени забыл об этом и разговаривал с Торлы как добрый и близкий друг.