За несколько стаканов крови - Игорь Мерцалов

Персефоний, суммировав то, что невольно уловили его уши, не удержал языка за зубами:

— А не слишком ли похоже на «Ромеро и Ардженту» Шейкшира?

Злобные взгляды скрестились на нем, несколько секунд казалось, что его готовы разорвать на части, но напряжение снял писатель, благодушно заявивший:

— Ах, молодость! Знаете формулу молодости, господа? Молодость равна необразованности, помноженной на сумму самоуверенности и поклонения идолам.

Упыри заулыбались, и все обошлось благополучно: Персефония не разорвали, а только осмеяли.

— Куда там Шейкширу!

— Конечно, никто не отменял традицию центонно-парафразного строения текстов…

— Ну что вы, какой центон в паре фраз?

— Кстати, об акцентоне: вы заметили, как настойчиво наш дорогой друг акцентирует внимание на мотиве поцелуя?

— О! Поцелуй! Он несет и вечную жизнь, и вечную смерть! — загомонили все с видом знатоков. — Животворящая страсть под сводами склепа! А поцелуй Жевуды, господа, ведь когда герцог Оскал целует Мелькуцио — это же поцелуй Жевуды! Ну да, ведь он сам и «заказал» Мелькуцио…

Глава 7

РЕШЕНИЕ ЕЕ ВЕЛИЧЕСТВА

Тут дверь, ведущая в покои Королевы, отворилась, и сухопарый, какой-то весь остроугольный секретарь произнес:

— Вторая очередь! Прошу!

Оказывается, за литературным спором все ухитрились пропустить первую. Писатель торопливо вскочил на ноги и скрылся за дверью, а за ним последовали почти все остальные, сообщив удивленному секретарю:

— Мы с Малко!

Остались в приемной только Персефоний и еще один упырь — грузный, с проседью на висках и с пышными бакенбардами.

— Малко? — переспросил Персефоний и обратился к соседу: — Прошу прощения, сударь, а вы случайно не знаете полного имени господина писателя?

— Слава богу, — проворчал тот, — нашелся еще упырь в Лионеберге, который не знает нашего гения. Я-то уж думал, один в дураках хожу… Малко Пупович это, Задовский Малко Пупович, недавно обращенная сверхновая звезда на литературном небосклоне. Не просто новая, заметьте себе, а сверхновая. И все о нем говорят, хотя никто не читал.

— Я читал одну вещь, — сказал Персефоний. — Но если этого Задовского сейчас не вышвырнут за дверь, то, наверное, то был другой Задовский…

— Не факт, — возразил его собеседник. — Во-первых, там есть другой выход, может, вышвырнут через него, а мы и не узнаем. Но во-вторых, совсем не факт, что вышвырнут даже в том случае, если вышвырнуть нужно обязательно. Мы что-то стали слишком либеральными, а либерализм, заметьте себе, придуман именно теми, кого слишком часто спускали с лестницы…

Седоватый упырь оказался ворчуном и не умолкал до следующего появления секретаря.

— Третья очередь!

Персефоний встал, коротко кивнул еще не умолкшему по инерции собеседнику, пересек гостиную и шагнул в короткий коридор. Секретарь подвел его к тяжелой резной двери, открыл ее и сообщил, не переступая порога:

— Третья очередь, Персефоний.

В уютно обставленном кабинете, небольшом, но оставлявшем ощущение свободного пространства, горели свечи, и в их теплом свете мягко золотились обои, корешки книг и воздушные занавеси.

Королева сидела за письменным столом. На ней было глухое жемчужно-серое платье, и нить речного жемчуга поблескивала в переброшенных на плечо каштановых волосах. Кроваво-алые губы улыбались, но не было улыбки в больших серых глазах.

— Входи, малыш.

— Ваше величество…

— Без церемоний, прошу. Времени мало, а у тебя, кажется, важное дело. Рассказывай, что случилось.

Стоя посреди комнаты, Персефоний собрался с духом и выложил:

— Я преступил закон.

Не дождавшись продолжения, Королева вздохнула и сказала:

— Почему-то мне так и казалось… Вот что, садись, не стой.

Сесть? Преступнику — в присутствии Королевы? Персефоний подумал, что ослышался.

— Думаешь, поза может заменить слова? Садись вот тут, рядом, и рассказывай. Ничего не упуская, только дельно и без эмоций. Эмоций, я думаю, тебе уже хватило с избытком, так что теперь сосредоточься на том, что, собственно, произошло.

Персефоний сел на указанное место — на низкий табурет. Теперь ему приходилось смотреть на Королеву снизу вверх, и так оказалось легче.

— Я продался за несколько стаканов крови… Но договор о коммерческом донорстве так и не был юридически оформлен. Так что вся кровь, которую я выпил с той ночи, досталась мне незаконно. И я… убивал. Упырей.

— Подробнее, — потребовала Королева.

Она оказалась права: время эмоций прошло, и рассказ давался легче, чем можно было предположить. События вставали перед ним, как сцены, разыгранные на театральных подмостках, и чувства без труда облекались в слова. Он рассказывал историю безудержного падения, и только одно его мучило с прежней силой: когда, в какой миг еще мог он вернуться, уйти, спастись от расправы над собратом, от безумного акта каннибализма на кладбище?

Секретарь уже дважды заглядывал в кабинет, но молча отступал, видя, что Королева внимательно слушает посетителя. На третий раз он не удержался от замечания:

— Ваше величество, уже десять минут…

— Не торопи меня, — был ответ. — Все наши неурядицы преходящи. Только у этого мальчика за сегодняшнюю ночь я увидела настоящую беду, все остальное подождет.

У Персефония на миг перехватило горло от благодарности, но он взял себя в руки и продолжил рассказ недрогнувшим голосом.

— И вот я здесь, — закончил он. — Вернулся без промедления и ждал аудиенции.

— Бедный мальчик, — вздохнула Королева и откинулась в задумчивости на спинку кресла.

Потрескивали свечи. Персефоний слушал тишину и любовался игрой света на волосах Королевы. Вот все и закончилось, думал он с облегчением, наконец-то все закончилось…

— Бедный мальчик, — повторила она, — должно быть, эти последние ночи дались тебе труднее всего! Прости, что заставила ждать.

— Напротив, ваше величество, — ответил он, — это время пошло мне на пользу. Иначе рассказ наверняка получился бы, простите, истеричным.

— Если ты ничего не забыл, то каждый твой проступок сопровождался смягчающими обстоятельствами…

— Разве это имеет значение? Так или иначе, закон был нарушен. И я полностью отдавал себе в этом отчет.

— Но ведь ты не мог предать разумного, который тебе доверился. Речь шла о жизни и смерти — его, твоей, других разумных. Ты никогда не ставил перед собой цели убить, только уберечь…

— С какого-то момента я перестал об этом думать. Перестал даже изыскивать возможности как-то повлиять на события, просто плыл по течению. Кажется, после того ночного происшествия…

— Ну, это как раз понятно. Искушение не могло не повлиять на тебя.

— Вы знаете, что это было?

— Конечно нет. Думаю, ни один упырь в мире не знает этого по-настоящему.

— Так я не один пережил нечто подобное? — облегченно выдохнул Персефоний.

— Далеко не один. Наверное, легче было бы перечислить тех, кто не подвергался искушению.

— Они… все возвращались к обычной жизни? — осторожно спросил Персефоний, почувствовав в словах Королевы некую недоговоренность.

— Почти все. Но о тех, кто не вернулся, ничего не известно. Они с нами никогда не разговаривали — ни с нами, ни с кем-то еще из разумных. Великое искушение Ночи потрясает, и нет ничего удивительно в том, что после него ты долго не мог сосредоточиться на происходящем…

— Вообще-то я мог, — позволил себе перебить Королеву Персефоний, которого загадка ночного происшествия, сколько бы он ни запрещал себе о нем думать, волновала не меньше, чем совершенные им преступления. — Но скажите, ваше величество, неужели нет никаких предположений о том, что такое это искушение?

— Предположения есть, — медленно ответила Королева. — Ты уверен, что хочешь услышать?

— Конечно!

— То, что мы делаем под действием искушения, заложено в нашей природе. Это то, к чему мы предназначены — Богом или сатаной, природой, судьбой. Мы ведь не знаем своего происхождения.

— Не понимаю… — ошеломленно сказал Персефоний, забыв на минуту о собственных горестях. — Почему же Закон… просто обходит это молчанием?

Королева чуть наклонилась к нему и тихо спросила:

— Ты хорошо помнишь, каким стал, когда позволил Ночи завладеть собой? Помнишь, как угасал разум и вместо разума возникло нечто такое, чему ты не подберешь название? Так скажи: готов ты ради этого неопределенного, неназываемого отказаться от рассудка? От всего, что нас окружает, от жизни в цивилизованном мире, от места в рядах разумных? От собственных мыслей и чувств? Ради того, чтобы, быть может, никогда так и не понять, кто ты и что тобой руководит… Готов?

Персефоний затруднился с ответом, и она добавила: