Вот пришел великан… Это мы, Господи!.. - Константин Дмитриевич Воробьёв

Площадка у дверей чужого сарая была расчищена, и «Росинант» завелся без прокрута ручкой, от стартера.

– Соскучился? – сказал я ему. – А знаешь, кто решил вызволить тебя на свет божий? Впрочем, ты ведь железный. Слепой. Немой. И глухой… Нет? Ты всё видишь, слышишь и чувствуешь? Ну не обижайся. Это я пошутил. Ты у меня хороший. Как и я у тебя. И она у нас с тобой хорошая. Она у нас – просто золотой ребенок… Помнишь, как она сказала, что ты маленький и бедненький? Это она нечаянно обидела тебя, любя. Она сейчас ждет нас, и ты веди себя при ней, пожалуйста, как подобает настоящему благородному гранд-животному, ладно? Я думаю, что правую щетку дворника надо снять. Она нам ни к чему, понимаешь?…

Я управился быстрей, чем обещал Ирене; на условленном месте ее не было. У меня не оказалось сигарет, и я сбегал в гастроном и купил пачку «Примы» и четвертинку водки. В сдачу с моих последних, непотребно замызганных двух рублей кассирша вложила в мою руку, как подарок, несколько двухкопеечных, новых и почему-то теплых монет.

Тогда выдалась тихая волглая погода. Липкий крупный снег падал густо, празднично и веско, и люди под ним утратили свою обычную сутолочную неприютность, и лица у них не казались буднично-серыми и неприступными. Всё, что мне виделось, – люди, машины, дома, деревья, – всё метилось каким-то чутким налетом робко подступающей новизны: вот-вот что-то должно было случиться впервые, хотя сути и имени ему никто еще не знает… Ирена появилась как предтеча этого тихо грядущего всеземного ликования. Она была вся белая, возбужденная, с какими-то разными продолговатыми коробками и пакетами.

– Ты кто? – сказал я ей. Она сложила на заднее сиденье коробки и пакеты, а сама села рядом со мной. – Ты откуда? – спросил я. Ирена приложила указательный палец к губам, – это означало, чтобы я молчал или разговаривал шепотом. Было хорошо от всего, что уже случилось и могло еще случиться до вечера. Заднее и боковые окна «Росинанта» плотно залепило снегом, и в чистый полукруг лобового стекла, где моталась щетка дворника, виделся я один. Я ехал медленно и свободно – вот едем и едем, и никто, кому не надо, не видит нас, потому что в тот день этих «кому не надо» на улицах не было. Мы немного поколесили по центру. «Росинанта» влекла какая-то неведомая притягательная сила на набережную к мосту в сторону Гагаринской, но Ирена там властно простерла перед собой указательный палец, и я понял, что это перст, а не палец, и что мне следует ехать прямо, минуя мост.

– Ты уже больше не шалавка, да? – спросил я.

Она утвердительно кивнула головой. Шапка ее при этом сдвинулась набок, преобразив ее в озорного школяра, и мне стало трудно держать на руле руки.

– Ты с ума сошел! Врежемся ведь! – шепотом сказала она. – Поедем за город. Что в радиаторе? Вода или антифриз?

Я не ответил. Мир за окнами «Росинанта» быстро обретал свои повседневные краски.

– До чего же ты дик! – погасше сказала Ирена. – Ну что я, по-твоему, не могла самостоятельно узнать, что такое антифриз? Разоришь ведь, всё разоришь сейчас!

– Чёрта с два! – сказал я, потому что Ирена готова была заплакать. – Чёрта с два! Ты по-прежнему оттуда, сверху!

– Нет. Ты стащил меня в подвал! И сам залез туда… И Волобуя покликал… и всех!

Это так и было, будь оно проклято! Я подрулил к тротуару, снял берет и трижды поклонился в колени Ирене, как кладут поклоны иконе верующие.

– Что ты делаешь?! Перестань сейчас же, я не хочу! – сказала Ирена, подвигаясь ко мне. Мы поцеловались по-земному, чуть не задохнувшись, а затем поехали вперед, к себе в лес, так как больше нам некуда было ехать…

Озарение мира исходит из нас самих, от нашего внутреннего светильника: во мне он вспыхнул тогда с обновленной яркостью, и потускневший было день опять засиял волшебным светом проступающего в нем торжества. Ирена снова была вестницей праздника, но уже не тихой и таинственной, а какой-то самоуверенной и властной, – когда нас, например, обгоняла «Волга», она непререкаемым жестом указательного пальца приказывала мне обойти ее, и глаза у нее презрительно суживались. Я невольно тогда засмеялся, подумав о нашей безопасности за заснеженными стеклами «Росинанта».

– Ну и что? В скрытом кукише тоже есть утеха, – сказала Ирена. – И ты не позволяй им обходить нас! По крайней мере сегодня!

Четвертинка сидела у меня в правом внутреннем кармане куртки. Временами, на ухабах, она мелодично булькала, и Ирена будто невзначай кренилась к моему плечу и недоуменно прислушивалась, по-детски поднимая брови, но меня ни о чем не спрашивала. Я тоже не спрашивал ее о коробках и пакетах, хотя всё время помнил о них и гадал, что́ там могло быть…

Застряли мы бездарно, прямо у края дороги, когда въезжали в лес, – «Росинант» сел днищем на снежный валик, а лопаты с нами не было, и задние колеса, провиснув, свободно пробуксовывали в пожелтевших залоснившихся колейках. Снегу на нашем лесном проселке было немного, по щиколотку, но возле еловых кустов я тонул до коленей. Ветки не помогли. Ирена за рулем – тоже: по ее мнению, во мне не хватало лошадиной силы, чтобы стронуть «Росинанта» с места, – он реактивно выл и не двигался ни взад, ни вперед.

– Ты зря огорчаешься, – сказала Ирена, когда я вытряхивал снег из ботинок, – всё равно тут лучше, чем там, – показала она в сторону города. Ее изводил неуместный, на мой взгляд, смех, и я заподозрил, что она вряд ли в лад с моими усилиями переключала скорости. – Конечно! Я думала, что ты тащишь его вперед… Как Санчо своего осла… Помнишь?

– Вот заночуем тут, тогда будешь знать, – сказал я.

– Такая придорожная идиллия невозможна, – возразила Ирена, – любой проезжий шофер-общественник обязательно заинтересуется, зачем мы пытались свернуть в лес, сообщит о нашей беде автоинспекции, а она… Тут ведь рядом.

В смехе Ирены пробивалось беспокойство. Я поцеловал ее и пошел на дорогу. Снег падал густо и тихо, и видимость была плохая. Минут через пять мимо меня в город прошел «МАЗ», но я не