ИЛИ – ИЛИ - Рэнд Айн

Глава 4 . Согласие жертвы

Жареная индейка стоила тридцать долларов. Шампанское – двадцать пять. Кружевная скатерть с узором в виде хитро переплетенной виноградной лозы, переливающаяся при свете свечей, стоила две тысячи долларов. Обеденный сервиз ручной работы, сверкающий синевой и золотом и переливающийся фарфор, стоил две тысячи пятьсот долларов. Столовое серебро с инициалами «ЛР» и лавровым венком в стиле ампир стоило три тысячи долларов. Но считалось неприличным думать о деньгах и о том, что они собой представляли.

Крестьянский деревянный, с позолотой башмак стоял посреди стола и был наполнен ноготками, виноградом и морковью. Свечи были воткнуты в тыквы, из которых были вырезаны лица с открытыми ртами, из этих ртов прямо на скатерть падали изюм, орехи и конфеты.

Это был ужин по случаю Дня Благодарения, и три человека, сидящие рядом с Реардэном за столом, были его жена, мать и брат.

– Мы должны благодарить Господа за наше счастье, – сказала мать Реардэна. – Господь добр к нам. В стране много людей, которым сегодня нечего есть, у которых нет даже дома, и с каждым днем среди них все больше безработных. У меня мурашки бегают по коже, когда я оглядываюсь вокруг в городе. На кого, вы думаете, я натолкнулась на прошлой неделе? На Люси Джадсон. Генри, ты помнишь Люси Джадсон? Когда вам было десять – двенадцать лет, она была нашей соседкой в Миннесоте. У нее был сын вашего возраста. Я потеряла ее из виду, когда они переехали в Нью-Йорк; с тех пор, должно быть, прошло лет двадцать. У меня мурашки по коже побежали, когда я увидела, во что она превратилась: беззубая старая карга в мужском плаще, просящая милостыню на углу. И я подумала: если бы не милость господня, это могла быть я.

– Что ж, если уж заговорили о благодарности, – весело произнесла Лилиан, – то мне кажется, мы не должны забывать Гертруду, новую кухарку. Она настоящая мастерица.

– Моя очередь. Я буду старомоден, сказал Филипп. – Я хочу лишь поблагодарить самую прекрасную в мире мамочку.

– Ну если на то пошло, – произнесла мать, – нам следует поблагодарить Лилиан за этот чудесный обед и хлопоты, которые она взяла на себя, чтобы сделать его таким. Она потратила уйму времени, чтобы накрыть стол. Он по-настоящему очарователен и оригинален.

– Благодаря деревянному башмаку, – подхватил Филипп, наклонив голову, чтобы изучить его с видом строгого критика. – Вот это мастерский штрих. У каждого найдутся свечи, столовое серебро и остальной хлам, для этого не нужно ничего, кроме денег, но башмак – он требует воображения.

Реардэн молчал. Отблески свеч играли на его лице, как на портрете; портрет выражал всеобщую учтивость.

– Ты не притронулся к вину, – сказала мать, глядя на него. – Думаю, ты должен поднять тост за людей нашей страны, которые так много тебе дали.

– Мама, Генри не в настроении, – вмешалась Лилиан, – боюсь, День Благодарения – праздник лишь для тех, у кого чистая совесть. – Она подняла свой бокал, но задержала руку на полпути к губам и спросила: – Завтра на суде ты будешь как-то защищать себя?

– Да.

Лилиан поставила бокал на стол:

– Каким образом?

– Увидишь завтра.

– Уж не вообразил ли ты, что можешь выйти сухим из воды?

– Я не знаю, из какой именно жидкости я должен выйти сухим

– Ты осознаешь, что выдвинутое против тебя обвинение чрезвычайно серьезно?

– Осознаю.

– Ты признался, что продал сплав Кену Денеггеру.

– Да.

– Тебя могут посадить в тюрьму на десять лет.

– Не думаю, что они это сделают, но это возможно.

– Ты читаешь газеты, Генри? – – спросил Филипп со странной улыбкой на губах.

– Нет. – А стоило бы!

– Да? Почему?

– Если бы ты только знал, какими словами тебя называют!

– Это интересно, – произнес Реардэн. Слова относились к улыбке Филиппа, выражавшей удовольствие.

– Ничего не понимаю, сказала мать. – Тюрьма? Ты сказала про тюрьму, Лилиан? Генри, тебя хотят посадить в тюрьму?

– Могут.

– Но это смешно! Сделай что-нибудь. -Что?

– Не знаю. Я ничего в этом не смыслю. Уважаемые люди не садятся в тюрьму. Сделай что-нибудь. Ты всегда знал, что делать.

– Но не в таких делах.

– Я не верю в это. – В ее голосе звучали интонации испуганного избалованного ребенка. – Ты говоришь так только из вредности.

– Он строит из себя героя, мама, – вмешалась Лилиан. Она холодно улыбнулась, оборачиваясь к Реардэну: – Тебе не кажется, что твоя поза совершенно бессмысленна?

– Нет.

– Ты же знаешь, что в подобных случаях… дела никогда не доводят до суда. Всегда есть пути избежать его, все уладить по-дружески – если знаешь нужных людей.

– Я не знаю нужных людей.

– Возьмем, к примеру, Орена Бойла. Его грешки много серьезнее твоих мелких спекуляций на черном рынке, но у него хватает ума держаться подальше от зала суда.

– Значит, у меня его не хватает.

– А ты не считаешь, что пора приспособиться к требованиям времени?

– Нет.

– Ну, тогда я не понимаю, как ты можешь притворяться жертвой. Если ты сядешь в тюрьму, то исключительно по собственной вине.

– О каком притворстве ты говоришь, Лилиан?

– О, я знаю, ты считаешь, что борешься за нечто вроде принципа, но все дело лишь в твоей неслыханной самонадеянности. Ты поступаешь так только потому, что считаешь себя правым. г Ты думаешь, правы они?

Она пожала плечами:

– Это и есть самонадеянность, о которой я толкую, мысль, что кому-то есть дело до того, кто прав, а кто нет. Это высшая форма тщеславия – твоя уверенность в том, что надо всегда поступать правильно. Откуда ты знаешь, что правильно? Кто может это знать? Это только иллюзия, которая льстит твоему эгоизму и задевает других людей, выставляя напоказ твое превосходство над ними.

Реардэн с интересом посмотрел на жену:

– Почему же это должно задевать других, если это только иллюзия?

– Разве есть необходимость уточнять, что в твоем случае это не столько иллюзия, сколько лицемерие? Вот почему я нахожу твою позицию абсурдной. В человеческой жизни вопрос, кто прав, не имеет значения. А ты, конечно, человек – разве нет, Генри? Ты не лучше любого из тех, перед кем предстанешь завтра. Думаю, следует помнить, что не тебе отстаивать какие-то принципы. Может быть, конкретно в этом деле ты и жертва, может быть, они низко обманывают тебя, ну и что из этого? Они поступают так, потому что слабы; они не могут удержаться от соблазна присвоить твой сплав и силой вторгнуться в твои прибыли, потому что у них нет другого способа разбогатеть. Почему ты должен осуждать их? Возможно, ворсинки у тебя лежат не в ту сторону, но соткан-то ты из той же гнилой человеческой материи, которая рвется ничуть не хуже, чем у других. Ты не соблазнишься деньгами, потому что тебе легко их сделать. Но перед другим ты не устоял и пал столь же постыдно. Разве нет? Поэтому ты не имеешь права на праведное негодование. У тебя нет никакого морального превосходства, которое можно отстаивать. А если так, какой смысл вести борьбу, в которой невозможно выиграть? Мне кажется, можно найти какое-то удовлетворение в мученичестве, когда ты сам выше упреков. Но ты – кто ты такой, чтобы первым, бросать камень?